Рассказы - [32]

– А тепло? – сказал старик.

– Это тебе тепло, – сказала старуха, – а я сейчас и в жару стыну, ноги особенно.

– Маленькая старушка в валенках, – сказал старик. – А чего она с собой везет?

– Чего ты ко мне прицепился? – сказала старуха. – При покойнике.

И все как-то особенно помолчали.

– Светло в кабине? – сказал слепой.

– Еще как, – сказал мальчик.

И он там?

– Там.

– Отчего же умер?

– Откуда ж мне знать, – сказал мальчик.

– Устал, – прошептала кондукторша.

– Кто это там шепчет? – спросил старик.

– Кондукторша, – сказал мальчик. – Толстая тетка с сумкой, полной денег.

– Какие деньги, – прошептала кондукторша, – мелочь ваша.

– А чего шепчет? – спросил старик.

– Узнала вчера, что сына в Чечню повезли, и голос потеряла, – прошептала кондукторша.

– Чечня – это где горы, – сказал мальчик, – я тебе говорил.

– Плохо говорил, – сказал старик, – я ничего не понял, как будто не я слепой, а ты! "Красный автобус"! Что из этого можно понять?

Все молчали, не зная, как еще объяснить, что за автобус.

– Что щас за окошком?

– Шоссе.

– Это я слышу.

– Дед, что ты ко мне пристал? – разозлился мальчик. – Я и так стараюсь.

– Тише, – сказал пожилой, солидный дяденька, – покойник рядом.

Но старик недолго молчал.

– Кто там сказал "тише"?

– Дядька в дубленке, гладкий такой, бритый, духами пахнет.

– Какими духами? – обиделся дядька. – Одеколон это.

– Чем он пахнет, я лучше тебя знаю. Пожилой?

– Так себе.

– Шестьдесят лет, – сказал дядька. – Я к дочери в Пушкино еду.

Они меня ждут.

– Всех нас ждут, – прошептала кондукторша. – Его вот тоже.

И все поглядели тревожно на шофера.

– Я его маленько помню, – сказала старушка в валенках. – Мы с ним к одному кстрасенсу ходили. Год, что ли, назад. В старом клубе, помните, объявления были на остановках, что кстрасенс порчу снимает и диагноз ставит? Я ходила. И вот он. Мы с ним вместе у дверей сидели в коридоре, очередь ждали. Я первая шла.

Мне кстрасенс сказал: "У вас все черно внутри. Вы, – говорит, – в церковь ходите?"

– Ты про шофера чего-нибудь расскажи, – сказал слепой, – про тебя сейчас неинтересно.

– А когда будет интересно? – обиделась старуха. – Когда помру?

Все опять помолчали.

За окошком стемнело, огненные глаза машин проносились: вжжжж, жжжжж, зззззз.

– Я его тоже немного знаю, – сказал пожилой в дубленке. – Мы даже говорили один раз. За молоком разливным стояли. У него в доме все от гриппа полегли, а я и так один, дочка – в Пушкино.

Вот он за молоком стоял, а потом должен был еще хлеба купить, в подвале картошку перебрать – прорастать стала. "Заболеть бы мне тоже, что ли, – он сказал, я помню, – я б тогда отдохнул".

– Да-а, – сказал почти детский голос.

– Кто? – спросил старик.

– Девочка, – сказал мальчик. – Школьница, наверно.

– Студентка.

– Студентка, говорит.

– Это я слышу.

– Хорошенькая.

– Зарделась, – прошептала кондукторша.

– А ты что молчишь? – сказал слепой. – Ты его больше всех знала.

– Это кажется так. Он там, я здесь. В перерывах, бывало, конечно, поговорим, но все так, ни о чем. Я о внуках, и он о внуках. Сын у него мало как-то зарабатывал, так что денег вечно нет; да и у меня нет, хоть и полна сумка, как малец твой говорит. Ну что это за разговор, так, скукота.

– Что это? – спросил слепой.

Это останавливался возле нас автобус с линии.

– Все, дед, – сказал мальчик, – щас дальше поедем.

– А он? – спросил детский голос.

– Он, – прошептала кондукторша, – он уже все, приехал.

Борис Петрович

Кто ты такой, Борис Петрович? Где родился, где учился, какие книжки читал? Почему так долго смотришь в окно на рябину?

Любуешься красными ягодами в серой пустоте утра? Или в задумчивости не видишь никаких ягод? Чайник закипает, ты вздрагиваешь и роняешь пепел на подоконник.

Ты плохо видишь свое прошлое, можно сказать, ты его совсем не знаешь. Иногда дома, у матери, ты разглядываешь старые фотографии и силишься вспомнить секунды, отпечатанные на глянцевых кусочках бумаги. Отпечатки не оживают.

Будущее свое ты знаешь. Зимой переболеешь гриппом, забудешь поздравить мать с Новым годом, в день рожденья сына выпьешь, сразу устанешь и уснешь. Летом, на даче, опухнешь от комаров. В лесу, пока жена с сыном будут собирать грибы и перекликаться, ты сядешь на пенек в тенечке и покуришь. Перед твоими глазами будет расти трава, полная зеленого света, способная разрушить и поглотить покинутый человеком город за одно влажное лето.

Муравьи заползут на твои неподвижные ноги в старых кедах. В такие моменты ты не помнишь свое лицо.

В сентябре пойдешь в школу. Ты преподаешь историю, но тебя в истории – нет.

Балаган

Самым сильным впечатлением был цирк. Он приехал один-единственный раз, зимой. Я увидел афиши у рынка, у вокзала, где-то еще в городе.

Огромный лев и изящный черный человечек. Грустный человечек, как

Пьеро. Грозный лев. Лев-Зевс, лев-громовержец. Я бы ни за что не хотел сейчас увидеть эти афиши, этот цирк, я бы глаза закрыл! Я уже взрослый, я лишен воображения детства. Мы все лишены. Даже художники.

Отец говорил, что это балаган.

С тех пор для меня балаган – рай.

И я думал, что я туда вернусь, когда стану взрослым. Все равно, кем.

Буду подметать арену или чистить зверям клетки. Но лучше – изящным человечком в черном трико. Он умеет идти, как лев, так что даже льву кажется, что это его отражение; он умеет, как пьяница и как мальчишка, и как заводная кукла, он умеет, как осенний лист, умеет парить, быть пылинкой в воздухе. И все это, стоя на песком посыпанной арене, где следы львиных лап, где кровь гладиаторов пролита две тысячи лет назад.