Неоконченная любовная история
Брук вытащил из пазов тяжелые неуклюжие перекладины, и отощавшее стадо нехотя, словно раздумывая, двинулось к воротам, а затем медленно разбрелось среди диких яблонь у дороги. Первой из загона вышла старая добродушная рыжая корова, за ней грязно-белая, за ними два почти взрослых тощих теленка — несмотря на свой юный возраст, они, казалось, уже потеряли всякий интерес к жизни, за ними пара упитанных жизнерадостных сосунков с гладкой лоснящейся шерстью, за ними еще три усталых коровы с отвисшим выменем и впалыми боками, за ними долгоногая яловая корова, полуслепая, с одним кривым рогом и, конечно, рыжая (хозяин прозвал ее Королевой Елизаветой), — она славилась своим умением легко перемахивать через высокие изгороди; за ней следовала светло-желтая дойная корова, весьма гордая и довольная собой молодая мамаша, ее теленок и на ходу продолжал упрямо сосать, а она терпеливо тащила его за собой, не проявляя ни малейших признаков беспокойства. Шествие замыкал неизбежный красный бычок; он рыл копытами землю и глупо мычал, обнюхивая жерди изгороди.
Пятнадцать лет назад Брук не раз открывал эти ворота, может быть, вынимал из пазов эти же самые перекладины, потому что эвкалиптового дерева надолго хватает, и сейчас это напомнило ему о прошлом живее, чем ему бы хотелось. Он не любил вспоминать о безрадостной полуголодной жизни на ферме и испытывал скорее презрение, чем жалость, к несчастному неопытному подростку, одной из обязанностей которого было открывать ворота и выгонять скот.
Эти пятнадцать лет он прожил в городах и приехал сюда, движимый прежде всего чувством любопытства и еще желанием немного отдохнуть в тиши. Отец его умер, родственники разъехались, и теперь на старой ферме хозяйничал арендатор.
Брук облокотился на изгородь и смотрел на коров, о чем-то раздумывая, пока Лиззи, племянница арендатора, не выгнала из загона красного бычка и не остановилась, глядя на него сосредоточенным, серьезным взглядом (на Брука — а не на бычка); тогда Брук повернулся к ней, оперся спиной об изгородь и посмотрел на Лиззи. По правде говоря, смотреть-то было не на что: невысокая худышка лет девятнадцати, веснушчатая, бледная, с темными кудряшками, безучастным взглядом серых глаз, она казалась совсем невзрачной; цветастое платье висело на ней мешком, а на ногах болтались грубые мужские ботинки, которые были ей чересчур велики. Она «училась на учительницу», что было пределом мечтаний местной молодежи. Брук молча разглядывал ее.
Затем он отвернулся и принялся вставлять перекладины в пазы. Нижняя легко легла на место, а верхняя застряла с одного конца, будто заклинилась. Он дергал ее вверх и вниз, туда и сюда, он даже взял конец перекладины под мышку и изо всех сил потянул ее на себя; с равным успехом он мог бы пытаться выдернуть из земли столб. Тогда он поднял свободный конец как можно выше и затем отпустил его, а сам отскочил в сторону. Это подействовало, но когда он опять поднял перекладину и вставил ее в паз, она так далеко в него вошла, что другой конец упал на землю, ободрав Бруку колено. Брук тихонько ругнулся и попытался поставить перекладину на место; но теперь заклинился другой конец. Наконец перекладина благополучно легла в пазы. Тогда Брук снова повернулся к Лиззи, потирая колено.
Лиззи ни разу не улыбнулась; все это время она следила за ним с величайшей серьезностью.
— Ободрал себе колено? — спросила она равнодушно.
— Не я ободрал, а жердь мне ободрала.
Некоторое время она размышляла, потом спросила, больно ли ему.
Он коротко ответил, что нет.
— С этими противными тяжелыми перекладинами всегда трудно справиться, — заметила она после некоторого раздумья.
Брук согласился, и они двинулись к дому. На полпути была рощица, и там лежало толстое бревно. Брук остановился.
— Давай присядем отдохнем, — сказал он. — Садись, Лиззи.
Она повиновалась с самым серьезным видом. Некоторое время они молчали. Лиззи сидела, сложив руки на коленях, и задумчиво глядела на гряду дальних холмов, уже окутанную первыми сумерками. Сумерки несколько скрашивали голые холмы, как, впрочем, и весь остальной пейзаж. А когда темнота окончательно скрывала все вокруг, то жалеть об этом не приходилось. Брук гадал, о чем думает девушка. Молчание их почему-то не было неловким, но сейчас Бруку не хотелось молчать, и он заговорил.
— Завтра я уезжаю.
— Завтра?
— Да.
Она немного подумала, а потом спросила, хочется ли ему уехать.
— Не знаю. А тебе жаль, что я уезжаю, Лиззи?
Она долго думала, а потом сказала, что жаль.
Мужчина придвинулся поближе к девушке и вдруг обнял ее за талию. Внешне это ее нисколько не взволновало: она по-прежнему мечтательно глядела на далекие холмы, но голову она несколько склонила к его плечу.
— Лиззи, ты любила когда-нибудь? — и тут же добавил, предвосхищая обычный в таких случаях ответ, — конечно, не считая отца с матерью и всех родственников. — И затем прямо: — У тебя когда-нибудь был милый?
