Рассказы - [10]
Когда судья спросил защитника, что означает фотография женского полового органа, защитник ответил: «Ну, он так устроен. Так уж он устроен, братец».
Процесс они, конечно, проиграли и подали апелляцию.
— Провокация, — сказал Джо Хайнс горстке репортеров, — полицейская провокация, и только.
Блестящий человек был Джо Хайнс…
Следующий наш разговор произошел по телефону.
— Буковски, я только что купил пистолет. Сто двадцать долларов. Великолепное оружие. Я намерен убить человека.
— Откуда ты говоришь?
— Из бара рядом с газетой.
— Сейчас приеду.
Когда я прибыл, он расхаживал по тротуару перед баром.
— Зайдем, — сказал он, — угощу тебя пивом.
Мы сели. Бар был полон. Хайнс говорил очень громко. Его было слышно в соседнем районе.
— Я размажу его мозги по стене… Я прикончу ублюдка!
— Кого это, мальчик? За что ты его хочешь убить?
Он уставился в пустоту.
— Клёво, старичок. За что ты хочешь убить ублюдка, а?
— Он е… мою жену, вот за что!
— А-а.
Он продолжал смотреть в пустоту. Это было как в кино, и даже хуже.
— Это великолепное оружие, — сказал Джо. — Вставляешь сюда обоймочку. Десять зарядов. Очередью. От ублюдка останется мокрое место!
Джо Хайнс.
Прекрасный человек с большой рыжей бородой.
Клёво, старичок.
Я его спросил:
— А как же все ваши антивоенные статьи в газете? Как с вашими призывами к любви? Куда девались?
— Да брось ты, Буковски, ты же никогда не верил в эту пацифистскую ерунду?
— Не знаю… Наверно, не совсем.
— Я предупредил его, что убью, если не отстанет, и что же? Вхожу, а он сидит на кушетке, в моем доме. Что бы ты сделал на моем месте?
— Ты превращаешь это в вопрос частной собственности, тебе понятно? Плюнь на это. Выбрось из головы. Уйди. Оставь их.
— Сам ты так поступал?
— После тридцати лет — всегда. А после сорока это дается легче. Но в молодости я сходил с ума. Первые ожоги — самые болезненные.
— Нет, я убью этого ублюдка! Я размажу его мозги по стене!
Нас слушал весь бар. Любовь, старичок, любовь.
Я сказал ему:
— Пошли отсюда.
Выйдя из бара, Хайнс упал на колени и завопил: душераздирающий четырехминутный вопль. Наверно, его было слышно в Детройте. Потом я поднял его и отвел к моей машине. Он схватился за дверную ручку, упал на колени и снова навел свой рупор на Детройт. Он сдвинулся на Черри, бедняга. Я поднял его, усадил в машину, залез с другой стороны, поехал к бульвару Сансет, потом по бульвару направо, и на перекрестке, под красным светом, он снова дал сирену. Я закурил сигарету. В соседних машинах все повернулись на крик рыжебородого.
Я подумал, он не перестанет. Придется его оглушить.
Но когда зажегся зеленый свет, он вдруг кончил. Мы тронулись дальше. Он сидел и всхлипывал. Я не знал, что сказать. Сказать было нечего.
Я подумал: отвезу-ка его к Монго, Гиганту Вечного Кайфа. У Монго в голове полно мудни. Может, поделится с Хайнсом. Сам-то я с женщиной не жил четыре года.
Все позабыл, ничего в этом не смыслю.
Закричит еще раз, подумал я, стукну по голове. Еще одного раза я не выдержу.
— Слушай! Куда мы едем?
— К Монго.
— Нет, нет! Только не к Монго! Терпеть его не могу! Он только будет глумиться!
Эта сволочь не знает жалости!
Верно. У Монго были хорошие мозги, но безжалостные. Ехать к нему не имело смысла. А сам я с этим не совладаю. Мы ехали куда глаза глядят.
— Слушай, — сказал Хайнс, — у меня тут девушка. Два квартала отсюда. Подвези. Она меня понимает.
Я свернул с бульвара.
— Знаешь, — сказал я, — не убивай его.
— Почему?
— Кто, кроме тебя, станет печатать мои статейки?
Я подвез его к дому, высадил, подождал, пока ему не открыли, и уехал. Может, между ног утешится. Мне бы тоже не помешало…
При следующем разговоре Хайнс сообщил, что съехал из дому — Я больше не мог терпеть. Представляешь, тут я ночью принял душ, собираюсь уже в койку, хочу вдохнуть в красавицу немного жизни — и что же?
— Что?
— Я вхожу, а она убегает из дому. Ну не сука?
— Слушай, Хайнс, знаю я эти дела. Я ничего не скажу о Черри — не успеешь оглянуться, как вы снова сошлись, и ты припомнишь мне все плохое, что я о ней сказал.
— Я никогда не вернусь.
— Ну, ну.
— Я решил не убивать мерзавца.
— Хорошо.
— Я вызову его на драку. По всем правилам бокса. Ринг, рефери, перчатки.
— Давай, — сказал я.
Два быка сразятся из-за коровы. Притом костлявой. Но в Америке корову часто получает проигравший. Инстинкт материнства? Бумажник толще? Член длиннее? Пес его знает…
На то время, пока он сходил с ума, Хайнс нанял вместо себя парня с трубкой и в галстуке. Но ясно было, что «Наш королек» при последнем издыхании. И всем было наплевать, кроме тех, кто трудился за тридцать пять и двадцать пять долларов в неделю или бесплатно. Эти любили газету. Она была не такая уж хорошая, но и не совсем плохая. Все-таки там была моя колонка «Заметки старого козла».
А трубка-галстук выпускал газету. Она ничуть не изменилась. Между тем до меня доходило: «Джо и Черри снова сошлись. Джо и Черри снова разошлись. Джо и Черри сошлись опять. Джо и Черри…»
Однажды в среду холодной синей ночью я вышел, чтобы купить на улице номер «Нашего королька». Я написал одну из лучших моих статей, и мне было интересно, осмелятся ли ее напечатать. В киоске лежал номер за прошлую неделю. В синем воздухе запахло дохлой кошкой: игра была кончена. Я купил дюжину пива, вернулся к себе и помянул покойницу. Я давно ждал конца и все равно оказался не готов. Я сорвал со стены плакат и кинул в мусор: «НАШ КОРОЛЕК. ЕЖНЕДЕЛЬНАЯ ГАЗЕТА ЛОС-АНДЖЕЛЕССКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ».
