Рассказы - [3]

И сейчас так: пусть начинается огненный ад, Прошка и на одном моторе не свернет с боевого курса. Он будет выполнять боевое задание — наносить удар по вражеским морским кораблям.

Яркий, напряженный до синевы луч света напористо шел от земли, а на высоте полета бомбардировщика вдруг обрывался, будто его срубали винтом. Здесь он мерк в непогасших еще лучах солнца, и гитлеровцы были бессильны ослепить экипаж.

Куземкин открыл бомболюки. Доворачивая самолет на цель, Прошка неловко чувствовал себя перед штурманом: не получились его изящные довороты, и Куземкину трудно было прицеливаться. На одном моторе самолет не летит — корячится. И высота подводит. «Прости, штурман, пилота. Прости. А поразить цель мы должны. Понимаешь, штурман?!»

После бомбового удара самолет снижался медленнее. И все же с высотой Прошка ничего поделать не мог. Высота таяла, а до аэродрома два с половиной часа полета.

Наступила темнота. Черная пустота ночи спрятала землю. Тут и вынужденно приземлиться некуда. Прошку душила страшная теснота. Шею давили ворот гимнастерки и резинка от ларингофона, голову сжимал шлемофон. В тиски брала дьявольская, спрессованная тишина. Казалось, небесная пустота проникла в кабины и заглушила собою все. Хоть бы слово кто сказал! В другой раз Прошка мог бы и оборвать человека за излишние разговоры, а сейчас ему стало бы легче — все же есть на борту живые люди.

Прошка не выдержал, заговорил сам:

— Штурман, а ты над Африкой летал?

— Нет, не летал. А что?

— Говорят, там самые темные ночи…

— Темнее нашей?

— Сравнил…

Вопрос понравился радисту Кирину, и он обратился к воздушному стрелку:

— Мишуткин, а ты над Африкой летал?

— Летал! — неожиданно для всех ответил стрелок.

В кромешной тьме даже одно это слово Мишуткина успокоило Прошку.

— Ну раз летал, то и сейчас долетим, — сказал Прошка, — а не долетим — так доедем, а не доедем — так дойдем!

Прошке не давала покоя прошлогодняя вынужденная посадка. Душу жгло пилотское самолюбие. Ему все казалось: где-то он нерасчетливо поступил, чего-то не смог сделать, чтобы удержать высоту и привести корабль на свой аэродром. Он упрекал себя, не зная за что. А высота все падала. Теперь Прошка опять летел над заболоченным лесом. Единственно пригодным для посадки местом был их аэродром, приютившийся на «пупу» в окружении этих лесов.

В ту тревожную ночь все, кто прилетел раньше, не уходили с аэродрома — ждали Прошку. Аэродром замер, небо заглохло, на стоянках и командном пункте говорили шепотом. Чем ближе подлетал самолет, тем невыносимее становилась тишина. Когда появилась командная связь, на запрос командира полка в динамике послышался необычно низкий и хриплый Прошкин голос:

— Летим, товарищ командир.

Я видел, как командир полка поднес микрофон к губам, глаза не моргали, и только жилка от шеи к лицу; напрягаясь, дрожала и будто бы воспалялась.

— Прохоров, тебя весь полк ждет. Весь полк ждет… Казалось, прошла вечность, пока снова услышали Прошку:

— Долетим, командир… А не долетим — так доедем!

В самую критическую минуту, уже на посадочном курсе, Прошка обратился к Мишуткину:

— И как только ты над Африкой летал? Темень — черти заблудятся!

Утром я застал Прошку одного. Он сидел за столом, слегка откинувшись назад. Был задумчив, а увидев меня, с возмущением заговорил:

— Какое варварство… Нет, ты понимаешь, какое варварство!

Прошка держал в руках роман Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери». Он только что закончил его читать. Начал рассказывать, как радовался вчера. Наконец-то мать встретила свою любимую дочь Эсмеральду. Надеялся и верил: теперь-то ее спасут. Прошка улетал на задание с чувством, что и он участвует в ее спасении, ради нее рискует своей жизнью. Оказывается, мракобесы не пощадили девушку.

— Варварство! — гневно повторил Прошка и повернулся к окну.

Яростно-холодным блеском вспыхнули его глаза, как-то особо выделились тугие надбровья и упрямо сжатые губы. Взгляд его был обращен вдаль, где, заслоняя небосвод, громоздились пепельные тучи. Наверное, он думал о новом боевом вылете…

Довелось мне быть с Прошкой и в воздухе. Надо было облетать самолет. Мы ушли в зону пилотирования, в тот район, где в Вислу впадает Сан. Лучшего ориентира не придумать. Стоял на редкость погожий день. Во все стороны до самого горизонта разметнулось голубое половодье неба. Воздух был просвечен солнцем. Серебрились реки, бил в глаза изумрудный цвет полей. Буйное обновление природы волновало душу и настраивало на полет.

Прошка изящно выписывал глубокие виражи, делал крутые развороты, снижался и набирал высоту. А когда выходили на прямую, восхищенно смотрел на замершие стрелки приборов. Будто бы не штурвал, а сами эти стрелки он зажал в кулак и держал. Ни одна не шелохнется. Самолет словно застывал в синем безбрежии.

Больше всего Прошка любил прямую. Я сидел за его спиной и видел на стеклах приборов отражение его лица. Уверенного и спокойного — не дрожал ни один мускул. В глазах азартно пламенели огоньки. Его душа млела от счастья. Прошка не просто летал — он наслаждался полетом.

— Прямая для пилота — все! — говорил он приподнято. — Пройди по прямой — и любой инструктор скажет, что ты за пилот. Труднее всего — прямая. — Тут Прошка обернулся и озорно подмигнул: — Оно и в жизни, видать, так, а, штурман?