Рассказки конца века - [33]

Совестливый, конечно, описал бы дальнейшее, только он, совестливый, многое бы не пережил. Помер бы, как мужик, с передоза в каких-нибудь Чебунцах. Я же, говно, чуть не облевал «троечку», но ничего — выжил. Дожил до зеленого кресла. Сижу в нем. Радуюсь. Презираю всех мужиков на свете.

…формы контроля — являются модуляцией, подобно самоизменяемому образованию, что постоянно переходит от одного момента к другому, или — решету, чьи отверстия раз за разом трансмутируют…

Вот смотрю и думаю: и действительно! Как в воду глядел! В его компании я выпил десятки литров. Или даже сотни, скорей сотни. Я ведь, когда Эд ушел, загребая в сторону большого угля, временно перешел на пиво, года на три. Прибил почки, и вернул себя к вечным ценностям…

Сам Пугачев пил мало, и пьянел умеренно. У меня так не выходило. Максимум, что я мог — опьянеть размеренно. С толком и расстановкой, с уважением к окружающим.

Пилим Хартлэнд

То ли вечером, то ли ночером, короче, полпервого, сидели мы на ковре, и Пугачев вскрыл тайну. Запросто и технично, как банку сайры. Сначала хрустел пальцами и вздыхал. Затем уставился в потолок. Ты не поверишь, сказал он. Потому что никто и никогда не поверит. Но миром, к сожалению, правит Зося.

Вот тебе нравится, тебя спросили, а? так и так, полюби себе наших? Слюной на тебя плевать, и давно уже. Большая трансцендентная сука себе на уме. Но все привыкли, никто и не замечает.

— Зосе помогают четверо: Химик, Мячик, Педик и фон Зеленый. Ну как сказать — помогают? Они скорее соперничают. Особенно Химик с Педиком, они же Евразию делят, Хартлэнд. Не слышал? Зачем делят, это понятно. Почему? Отвечу так: по традиции. Все решают исторические условия. Могу тебе их показать, начиная с пятого века, и даже раньше.

— Правда, что ли? Не брешешь?

Я встревожился. Пугачев дернул носом так, что мне стало не по себе.

— Раньше их, заместителей, было меньше. Фон Зеленый — прохвост, пришел на готовое. Он хитрый, этот Зеленый, и уникальный. Второго такого Зеленого не найдешь.

— Мировое правительство? — сказал я. — Ты это, Пугачев, ты учти. Все наши знают про мировое правительство. Я сам по нему реферат писал.

— Нет же! Это все чушь, фуфло. Бильдербергский клуб тебе, ага… Представь школьный класс. Мировое правительство — типа старосты. А Зося — классный руководитель. Или, если хочешь, завуч, директор школы. Он не часть класса, не пацан — понимаешь? Он любого завтра назначит. И вообще, какая там власть у старосты? Директору настучать?

Дело было зимой, под ее конец. Февраль наш, как известно, сама двойственность. Временами — капель, местами — прогалины, но это, замечу вам, чешуя, и, с позволения сказать, иллюзии. Главное, что окончательно устаешь. Русская зима, наша черно-белая майя, вяло впадает в себя, обрастая признаком бесконечности, и в душе, говоря словами писателя, настает полнейший ухряб. Сознание покрывается ледяной коростой, тело пляшет на автомате. Я с большим подозрением относился к этому месяцу, и, практика показала, почти заслуженно…

Однако начнем с начала. Водка, как известно, объединяет; трава же наоборот. С водки мир сужается до компании, с травы — почти до тебя самого. В тот год нам стало ближе к тридцати, нежели к двадцати. Впрочем, то ерунда, мы не сильно считали такие вехи. Мы сподручно время убивали, проводя его за разом раз, во времена, когда еще не знали, что это время убивало нас, и далее (эдовская графопедия — как оно?).

Пугачев, вдобавок, и не курил. Вот это, наверное, важно. А то скажете — обкурился, и нате — большая, трансцендентная, сука. Хрен-та, он и не пил. Ну пива, пива — да. Может быть. Курили Мурзик, Паша, какая-то Лена… я — за компанию, и слегка. «Почему ты не расслабляешься?» — «А я не напрягаюсь». Пугачев просто лежал на ковре. И правильно. Чтобы народы не разбрелись по себе, желателен модератор. В данном случае — просто трезвый, все, другие достоинства даже излишни.

Лена повела Пашу куда-то в сторону свала, в иные миры, в комнату — с белым потолком, по соседству. Мурзик куда-то канула, то ли доливать, то ли отливать, то ли — к богу на огонек. Мы остались. Дальше товарищ хрустнул и рубанул. Он, конечно, говорил подробно. Имена, явки, пароли. В мировом масштабе, конечно. Такие вещи — только в мировом масштабе и говорятся.

— Лыбишься? А город с девяностого в желтой карте. У зосиных тут, короче. Эта, короче.

— Хрен ли?

— Два хрена! Первичка, тебе говорят. Ну правильнее, конечно, называть такие вещи вторичкой… Учитывая гештальт… Контекст…

Так мы, с чувством, с прибаутками, и сидели. Я предложил Пугачеву: не воспринять ли его как наркотическое видение? или оно предпочитает быть алкогольным? Пугачев ответил, что его, в данном случае, волнует сугубо интенция, а рецепция — в полосе свободы воли субъекта. Иными словами, наш автор мертв. Совсем иными словами, ему было по хую. «Делай, что должен, и будь что будет, — спел он Гребенщикова, — мне кажется, это удачный ответ на вопрос…». В этом случае сам Гребенщиков цитирует Стою, а Стоя, как известно, в трансцендентальном эмпиризме почитается. Круг замыкается. Жить быстро, умереть молодым — тоже Стоя. Правда, не так буквально, все же не панки…