Расскажи живым - [4]

Боли нет, а в правом сапоге какая-то теплая влага. Сняв с плеча санитарную сумку, лихорадочно быстрыми движениями достаю перевязочные пакеты и бросаю их раненым, стараясь попасть в каждого.

— Я сам ранен! — кричу им, бросая пакет.

Сумка опустела. Расстегиваю левый карман гимнастерки, достаю лезвие бритвы, быстро разрезаю голенище сапога, брюки, обнажаю ногу. Из круглой раны медленной струйкой сочится кровь, а в самой ране поверх крови — несколько маслянистых кружочков. — Э-эх! — скрипнул зубами, увидев эти предательские капли костного жира. Пробита кость, открытый перелом! Раздавив ампулу с йодом, смазываю кожу, кладу повязку. И только с последним мотком бинта появилась режущая боль в ноге, выступил пот. Обессиленный, повалился на спину. Подбежали два бойца, расстелили плащ-палатку, помогли заползти на нее и потащили. Разбитая нога волочится по земле и всякая неровность почвы, ком земли, бугорок вызывают пронизывающую все тело боль Еще двое солдат подхватили задние концы плащ-палатки, вчетвером понесли к недалекой роще.

Роща оказалась кладбищем, густо заросшим деревьями и кустарником. По краям кладбища — окопы, какая-то часть держит здесь оборону. Кое-где на зеленом фоне травы и кустов резко выделяются белые пятна марлевых повязок: тут уже есть раненые.

Подошел фельдшер с двумя квадратиками на петлицах, присел на корточки, осмотрел ногу.

— Наложите шины, — прошу его.

— Шин нет, но что-нибудь приспособим.

Нашлись две дощечки от разбитого ящика и, когда они, наконец,были укреплены на ноге, сверлящая боль прекратилась. Можно передохнуть, поговорить. Рядом с нами к краю кладбища пришли коренастый майор и высокая женщина в пилотке. У обоих — карабины. Я провожаю их взглядом, пока они не спрыгнули в окоп. Наверно, муж и жена, будут сражаться вместе.

Фельдшер поднялся и, вглядываясь в поле, с тревогой в голосе произнес:

— Вон они! Перебегают!

— Кто?

— Немцы!

Сказал, как ударил.

— Какие они?

— Черные, в черной одежде...

К кустам подъехало два грузовика. Грузить раненых помогает командир минометной батареи Кириченко, чудом уцелевший, не раненый.

— Поедете в медсанбат, — говорит он. — Оружие вам не нужно, оставьте его нам. Все равно вас эвакуируют.

В машину поместили троих лежачих, на корточки уселось еще четверо. Ехать надо в Мосты, районный центр и железнодорожный узел в двадцати пяти километрах от Лунны.

Шофер гонит машину по немощеной дороге с такой скоростью, будто он едет по асфальту. Швыряет от борта к борту, но никто не кричит от боли. Одна только мысль держит в напряжении всех: как бы не попасть под бомбежку или обстрел с самолета!

Как и утром, небо ясное, ярко светит солнце. Жаворонки, не знающие войн и людского горя, весело кружат в воздухе. В другое время ими бы любовались, но сейчас равнодушие природы к страданиям людей вызывает раздражение. Лежа в кузове, все напряженно следят за небом. Шум грузовика заглушает гудение самолета. При криках «Воздух» и ударах по жестяной крыше кабины шофер тормозит и сворачивает в тень первого попавшегося дерева. Преследующий машину летчик теряет цель и обстреливает расползающееся по дороге облако пыли. Так повторяется дважды. К заходу солнца благополучно переехали Неман по длинному деревянному мосту. Вот и местечко Мосты, одноэтажное здание больницы.

Через террасу носилки вносят в дом. Койки стоят у самого порога: маленькая больница переполнена, негде, кажется и ногой ступить. Но суеты здесь нет, сестры и санитарки спокойно делают свое дело. Три пожилых врача, не повышая голоса, отдают распоряжения, размещают людей.

Рядом со мной — раненный в позвоночник, тоже из минометной батареи. Ему делают перевязку, он кричит при каждом прикосновении. Уже ввели морфий, но и это не помогает. Подошли и ко мне. Повязка намокла, надо ее снять и положить шину вместо дощечек, привязанных к ноге. Пока медсестра ходит за шинами, врач кратко расспрашивает меня и кое-что сообщает о себе и коллегах. Все трое — беженцы из Варшавы. Осенью тридцать девятого года они вместе с тысячами евреев покинули захваченную Гитлером Польшу и ушли в Советский Союз. Гляди на их сутулые фигуры, удивляюсь спокойствию, с которым они работают. Разговор вполголоса, движения неторопливые. Наверно, не знают об опасности, которая угрожает переполненной больнице. А может быть они просто отгоняют от себя мысль о том, что фронт вот-вот доползет и сюда. Да и что они могут сделать? Куда нас эвакуировать? На чем? Шоферы привозят раненых, сгружают и отправляются за новой партией.

Политрук минометной батареи Томилин лежит слева от меня. У него прострелены оба бедра, но кости не повреждены.

— Можно закурить? — спрашивает он после того, как ему сделали перевязку.

— Конечно! — отвечает врач, садясь на стул и доставая портсигар. — А где вас ранило?

— Километров двадцать пять отсюда, около Лунн.

Врач недоверчиво смотрит на Томилина.

— Вы, наверно, ошибаетесь... Утром радио сообщило, что идут бои за Гродно. Я думаю, немцы еще далеко.

Стемнело, зажгли керосиновые лампы. Боль в ноге притупилась, но заснуть не могу. Стоит закрыть глаза — и над головой появляется окаменело-внимательное лицо немца в кабине самолета. Всплывают в памяти газетные очерки Ильи Эренбурга об испанской войне. «Роботы», — называл писатель фашистских летчиков. «Ро-бо-ты!»! — точно сказано. Возбужденный мозг отказывается верить в реальность в всего случившегося. Фашисты наступают. Как это произошло? Не может быть, чтобы они наступали и дальше. Еще день-два и их остановят! Это вот здесь, в районе Гродно и Белостока, произошла какая-то ошибка...