Рассказчица историй - [6]

Исходя из этого, можно догадаться, что она им сказала.

Меня тогда ни это, ни шум на улицах, ни общее веселье не волновали. Я загоняла собак на псарню. А когда вернулась, Пентезилея сказала мне, что она проведет ночь в храме Богини, и никто не должен сопровождать ее.

Она была все еще в состоянии экстаза, душа ее требовала беседы с божеством наедине.

Я отправилась спать, а она — в храм.

Потом сказали, что ей следовало пройти очищение от пролитой крови. Мы не знаем такого понятия — «очищение от пролитой крови».

Наутро ее нашли во дворе храма со стрелой в спине. Стрела вонзилась так, что было понятно — стреляли сверху.

И жрец Губителя — одного из сыновей Приама — провозгласил, будто его бог, недаром именуемый стреловержцем, поразил Пен-тезилею своей стрелой за то, что она осмелилась войти в храм, не пройдя очищения.

Все испугались и притихли.

Я первая из нашего войска увидела ее там, во дворе.

Жрицы жались вдоль стен, она лежала ничком, подвернув голову, топор выпал из руки.

Мне сразу все стало ясно. Стреляли действительно сверху — храм Богини был обнесен высокими стенами.

Единственное здание поблизости — храм Губителя. Расстояние от его крыши до двора Богини немного больше полета стрелы, но хороший стрелок мог бы его преодолеть.

В Трое был только один такой стрелок.

Бывают люди, которых ненавидишь из-за одного их существования, и никакие доводы разума не могут здесь помочь. Возьмите все самое худшее от мужчины и от женщины, смешайте с грязью, потом вылепите из этой грязи человека. Получится Парис.

Я его редко видела, еще реже разговаривала с ним, но я знала, что он труслив, подл, тупоумно хитер и непомерно властолюбив. Не могу утверждать точно, но считаю, что он приложил руку к гибели своих старших братьев. Одна-другая взятка ахейским вождям — разве это трудно устроить?

И вот теперь, при малейшей угрозе его престолонаследию…

До сих пор не знаю, был ли причастен к этому Приам. Думаю, нет. Царское звание все же обязывает к соблюдению хоть какого-то достоинства. Но Парис мог прикрываться его именем. А жрецом Губителя был его родной — не просто единокровный — брат.

Все это я просчитала очень быстро. Недаром Пентезилея в минуты гнева говорила, что мне следовало бы заниматься подсчетом продовольствия в Темискире, а не судить о делах царей.

Я просчитала — и впала в бешенство. Но это была не божественная ярость Пентезилеи, а холодная злоба потрясенного человека. В божественной ярости человек не сознает и не помнит себя, я же прекрасно все сознавала.

Я подняла царский топор, которым вчера был убит Ахилл, и который у меня не было права носить, и, с топором в одной руке и скифским мечом в другой, двинулась ко дворцу, вызывая убийцу на поединок.

Заставы на подступах разбежались, потом говорили — при виде огромного змея, что полз предо мной, словно прокладывая путь.

Исходя из дальнейших событий, теперь я могу считать это правдой (тем более что в храме Богини держали змей и одну из них могли — случайно или намеренно — выпустить), но тогда я склонна была относить это на счет обычной троянской трусости.

Парис поступил как настоящий мужчина — забился в цитадель, укрывшись за прочные стены и засовы.

А я, стоя на площади, продолжала выкликать его. При других обстоятельствах я бы так не поступила. Так поступила бы Пентезилея. Поэтому позже и говорили, что в меня вошел ее дух. Но это неправда. Да, я поступила несвойственно моему характеру. Но не каждый день мою царицу предательски убивают выстрелом в спину!

Я с трудом могу воспроизвести в точности, что я говорила тогда — давно это было. Примерно то же, что Пентезилея говорила Ахиллу. Только Ахилл вышел на поединок, а Парис нет.

И напрасно орала я, что он навсегда потеряет лицо, что не только он, а весь род его навечно станет стыдом и посмешищем в глазах людей, что лучше ему быстро умереть от моей руки, чем ждать страшного гнева Богини, честила его трусом, мразью и так далее.

Не стоило этого делать. Я могла драть глотку до скончания времен. Когда я это поняла, то быстро унялась. Меня слышала вся стража, и если не весь город, то добрая его часть.

Все знают, что он струсил, и опозорен навеки, пусть доживает с этим. Так решила бы каждая из нас — для любой из нашего народа позор хуже смерти.

Я была тогда очень молода и, в конечном счете, хоть и почитала себя опытной и знающей жизнь, очень глупа. Теперь я понимаю, что далеко не всякий, кого мы считаем опозоренным, разделяет это мнение. И когда я уходила, Парис в действительности вовсе не раздумывал, как скрыться навек от глаз людских, а хихикал от облегчения.

Никто из нас этого не понял. Если бы мы поняли, может, и стали бы мстить. А может, и к лучшему, что мы этого не поняли. Если этот дом был проклят — а он был проклят — нечего нам примешиваться к его проклятию.

Как посмотришь на ахейцев с их тупостью и дикостью, а потом на троянцев с их трусостью и коварством…

Неужели на свете есть только две дороги? Нет. Пока жива хоть одна из нас; существует третья.

У меня было мерзко на душе. Так мерзко, что я не чувствовала горя.

Когда я вернулась к Боевому Совету, у меня была единственная мысль — отдать топор, и пусть все оставят меня в покое.