Но все эти представления возникали передо мной только тогда, когда было исчерпано более непосредственное обсуждение других вещей, тех самых, из которых состояла история ее жизни и которые состояли из последовательности совершенно реальных событий. Когда я познакомился с ней, ей было четырнадцать лет, она играла в теннис и ездила верхом, и помню, как однажды, когда ее сбросила чего-то испугавшаяся лошадь, она сидела на земле, потирая ушибленный бок и плакала от стыда и огорчения. Я встретил ее опять через год, — она читала стихи, носила длинные платья, и стала почти совсем похожа на взрослую; и только в ее лице с явно уже проступавшей женственностью, были прежние большие глаза сердитой девочки; это их выражение, впрочем, она сохранила на всю жизнь, хотя по мере того, как шло время, оно все реже и реже появлялось у нее. Потом прошло долгих пять лет, был июль месяц парижского лета; я случайно попал, бродя один по городу на длиннейшую и шумную ярмарку в Нейи — и вдруг увидел в резком белом свете газового фонаря Ольгу. Ее сопровождал плотный человек в сером костюме и светло желтых перчатках. Я подошел совсем близко, она не смотрела в мою сторону. Потом я негромко сказал:
— Оля!
И только тогда она быстро повернула голову и увидела меня. Она познакомила меня с человеком в желтых перчатках: он оказался ее мужем. Он говорил негромкими отрывистыми фразами, было впечатление, что он отдает почему-то конфидициальными голосом команды незримым подчиненным; впрочем, он был чрезвычайно любезен и обходителен и сказал, что завидует молодежи, так как у нее есть юношеский романтизм, на который он, к сожалению, не способен. Ему было лет тридцать в те времена, он был архитектором. Мне пришлось присутствовать потом и при его самом счастливом периоде жизни, в первые два года после его свадьбы с Ольгой, и при самом несчастном, который начался после его отъезда, когда этот приличнейший, прекрасно владевший собой и спокойно-уверенный в себе человек вдруг раскис с неправдоподобной быстротой и сделался тем более жалок, чем более до сих пор он был далек от этого. В период недолгого его частья, он был всегда доволен, благодушно расположен ко всему на свете, а однажды, когда я как-то заглянул в коридор его квартиры и он не заметил меня, я видел, как он прошел некоторое расстояние, подпрыгивая, щелкая в воздухе пальцами, как испанская танцовщица кастаньетами, и напевая какой-то скачущий мотив. Он был очень дельный человек, прекрасно разбирался в сложных сравнительно вопросах, всегда знал, чего он хочет, и добивался этого легко, благодаря своему уму и спокойной уверенности в себе. Но по отношению к Ольге он был совершенно беззащитен, — как, впрочем, и другие, т. е. еще три человека, игравшие в ее жизни, если не всецело значительную, то, во всяком случае, серьезную и длительную роль; у нее никогда не было кратковременных и случайных увлечений. Этот первый муж, архитектор — его звали Александр Борисович, фамилия его совершенно ему не подходившая была Блинов — никогда, до самого последнего дня, до кануна ее отъезда, не задумался о том, что ему предстоит в дальнейшем, никакие сомнения не приходили ему в голову и он был так же уверен в Ольге, как во всем, что он делал. Знакомство с Ольгой позволило мне несколько раз оказаться в редко выпадающей в жизни роли человека, который знает будущее, и это было чрезвычайно тягостное знание. Когда, за три дня до того утра, в которое счастливая жизнь Александра Борисовича должна была безвозвратно кончиться для него, и я это хорошо знал, так как мне Ольга давно сказал, что одиннадцатого числа она покидает своего мужа и уезжает, — она даже сказала мне, куда именно — когда в тот вечер Александр Борисович говорил о своих проектах на лето, Ольга посмотрела на меня ласковыми и смеющимися глазами и заметила Александру Борисовичу, что он фантазер, мне стало чрезвычайно не по себе. У меня было впечатление, что я нахожусь у постели больного, которому осталось жить несколько часов и который, не зная этого, рассказывает о том, что он будет делать через год.
Она уехала одиннадцатого числа, как сказала, и уже четырнадцатого Александр Борисович был неузнаваем; я никогда бы не мог подумать, что этот человек способен быть в такой степени растерянным и несчастным. Он пришел ко мне в одиннадцатом часу вечера и меня поразило и то, что он явился ко мне в такой поздний час и еще — что он был не брит и как-то особенно неаккуратен. Он мне сказал, что явился с сумасшедшей надеждой, — он так и сказал «сумасшедшей»- что, может быть, я знаю, где Ольга, почему она уехала и что вообще случилось. Я ответил, что ничего не знаю. Он взял шляпу, потом положил ее, прошел несколько раз по комнате и сказал:
— Знаете, я себе места не нахожу. Особенно, вот потому…
Он тяжело вращал головой, часто дышал и не находил слов.
— Знаете, в тот вечер когда вы были у нас, помните, еще был такой странный разговор, сначала о сибирской железной дороге, потом почему то о Дебюсси, вы помните?
— Помню — сказал я, стараясь не смотреть на него. Разговор был действительно об этом, но он пропустил соединительное звено, объединивше этот странны, на первый взгляд переход: речь шла о климате Франции, о дождях, о деревьях, и от этого, естественно, перешла на Jardin sans la pluie.
