Рассказ о кандалах - [6]

Конец войны ужаснул его. Россия представилась ему маленькой, ощипанной, а бредущие с войны солдаты — понурыми, униженными. Место войны вставало в его воображении широким полем, перерезанным канавой. Из-за канавы в понурые, униженные спины несутся улюлюканье, издевки и смех. В груди щемило.

Один случай оживил было Матвея. В начале зимы в заводском клубе было назначено собрание памяти Алексея. Матвей узнал, что там уже висит нарисованный с фотографии портрет сына, что на собрании будет прочитано написанное им перед смертью письмо. Матвей стал стройнее, на приглашение отозвался охотно:

— Приду, приду, как же…

Но когда его попросили подарить клубу кандалы Алексея, посмутнел, сжался и отказал:

— Не дам.

— Почему?

— Так! Им и у меня не тесно.

Больше от него ничего не добились. На собрание вместо себя он послал Василия. Сам два раза подходил к клубу, но войти в него не мог. Сжимал в карманах кулаки и шептал:

— Не воротишь, словами Алешки не воротишь…

Василий сидел на вечере в первом ряду, слушал и удивлялся. Узнал, что смерть его брата-горе рабочих, что брат-это не Алешка, каким представлял и знал его он, Василий, а значительнее, нужнее, дороже, незабываемее. Но больше всего его поразили слова о кандалах брата. Выходило, — они не простое железо, нет, — они звоном говорили заводу и городу о свободе, будили спящих…

XIII

Богачей выселяли из домов. Магазины, склады, мастерские переходили в руки Совета. Заводом, железной дорогой управляли свои. Начальники, мастера стали меньше, тише, а иные исчезли совсем. Стало вольнее, проще. Казалось, надо приложить еще немного усилий, терпения-и будет совсем хорошо.

Но таяли дрова, уголь, хлеб и керосин. Все меньше и меньше подвозили их. Тогда на заводе заметили: товары, пища, вещи уходят на чердаки, в ямы, в подвалы. Тогда, заводские остро почувствовали и увидели, что вокруг них за углами притаились обиженные, выбитые из копен враги и песком клеветы порошат глаза, шепчут: «А ну, ну… постройте, сделайте…» и смеются: «Хе-хе-хе-хе…»

Злоба и ярость светились в глазах лавочников, купцов, чиновников, мещан, богатых крестьян, — отовсюду слухами, шопотом расползались уныние, робость и тоска.

Заработка нехватало на хлеб, дни упирались в муть и тревогу. На заводе ширилась настороженность, в сердца входили сомнения, апатия. Мастерские работали все тише, ленивее. А весной в рабочую пору необычно всхлипнула сирена, и стали станки, смолкло железо.

Рабочие выбежали во двор, к помосту, с которого говорили ораторы, и потребовали вожаков завода, вожаков Совета:

— Что вы делаете с нами?! За что мы работаем?!

— Где хлеб?! Что будет дальше?!

— Где то, что обещали?!

— На все накладываете руку, а сами ничего не можете сделать?!

— Гнев и боль полыхали из глаз, сжимали кулаки, запальчивостью облипали слова и хрипели в голосах.

Все бранились, попрекали друг друга, искали виновных и не находили их.

Матвей качался в толпе и непонимающе глядел по сторонам: завода нет, все врозь. Прошлой весной был завод: тысячи сердец, но одно, тысячи душ, но одна, да, да, одна большая…

А Алешка, а его слова, а его голос? Они всех наполняли дрожью веры и растили крылья… «Где же это? Как же без этого? Ведь…»

Матвей, не додумав, задохнулся вдруг нахлынувшим жгучим чувством, пробормотал:

— Ведь у меня, у меня же, — и порывисто ринулся домой…

Сердце его гремело в груди барабаном. Он торопливо снял со стены кандалы, сунул их под пиджак и, боясь опоздать, побежал назад. Он верил, что в груди его не зря барабанит, и с криком:

— Слово! Дайте слово! — врезался в бушевавшую толпу.

— Какое тебе слово? Не лезь!

— Слово!

— Аниканову слово!

— Слово Алексея отцу!

— Дайте! Иди, Матвей!

— Тсссс…

У помоста Матвей уже ничего не слышал и не понимал, — взбежал по ступенькам, шикнул:

— Ша1-выхватил из-под полы кандалы и поднял их.

Звон цепей скомкал голоса. Матвей захлебнулся

наступившей тишиной, с трудом выдохнул ее и хрипло

спросил:

— Видали?

Толпа холодно молчала. На миг Матвею почудилось, что в груди его напрасно бил барабан, но он выпрямился и опять спросил:

— Все видите?!

В задних рядах грянуло:

— Все-э-э! — и подхваченное: Все-э-э, все-э-э! — покатилось по толпе.

Матвей шагнул вперед, как бы порываясь ринуться с помоста на головы, и крикнул:

— Глядите! Лаяться стали! Шептунам верите! Охота забряцать вот такими цепями! И забряцаете, перегрызетесь и забряцаете! Обратают нас! По одному скуют!

Попомните мое слово! Скуют!

Матвей с минуту исступленно повторял:

— Скуют! Обратают!

Затем запнулся и сошел с помоста. После хриплых выкриков звон кандалов в его руке звучал четко, подирал по коже, стирал упреки и смуту. Многие почувствовали на себе стылые железные кольца и содрогнулись.

Эта дрожь толкнула на помост одного из недовольных.

Как и Матвей, он захлебнулся тишиной и с трудом резнул ее криком:

— Мы забыли о том, что сказал Аниканов! Назад дороги нет! Надо приниматься за дело, а не винить друг друга…

Говорили мало, — после кандалов, трудно было говорить, — разошлись понурыми. И вновь застучали станки, вновь запело под молотками железо.

День этот был назван неслыханным на заводе, в городе, а может быть, и на всей земле именем-днем кандальных слов.