Рассказ? - [8]

— Я вернусь, — сказал старик Акиму. — Думай о будущем.

Хотя на посещение города у него оставалось совсем мало времени, Аким вновь углубился в лабиринт узких улочек и зашел все к тому же торговцу старыми книгами.

— У вас действительно нет работ, посвященных окрестностям, — спросил он, — их почтовых карточек, картин?

— Едва ли что-нибудь найдется, — сказал торговец, — но все же, чтобы вам угодить, пойду поищу.

Пока он взбирался по лестнице и скидывал поспешно отбранные на полках книги себе в фартук, Аким спросил:

— Правда ли, что директор и его жена…

— Что именно? — сказал торговец.

— Разве они не счастливы?

— Кому об этом знать, как не вам? — сказал торговец. — Заключенные всегда прекрасно осведомлены. От них-то мы многое и узнаем.

— Ну, я думаю, что их супружество было самой настоящей идиллией. Мне редко приходилось сталкиваться с настолько совершенным союзом.

— Ну да, ну да, — поддакнул, спускаясь вниз, торговец. — Вот, я думаю, то, что вам нужно.

Это была очень старая книга, которая прослеживала историю всего района и в нескольких местах оказалась снабжена иллюстрациями. Аким поинтересовался, не существует ли трудов поновее.

— Это большая редкость, — откликнулся, ничего не поняв, торговец. — Вы можете изучать ее в свое удовольствие, но я не могу позволить вам ее уносить. Читайте ее на этом пюпитре.

Аким уселся на высокий табурет и, наслаждаясь царившим в магазинчике покоем, почерпнул из своего чтения куда больше пользы, нежели мог надеяться.

— Луиза была моей ученицей, — внезапно произнес торговец. — Она частенько играла в этом магазине и по моим книгам училась читать.

— Прямо здесь? — переспросил Аким.

— Да. Она была очень веселым, но рассудительным ребенком. Часто любовалась картинками, красивыми буквицами. И умело перерисовывала их очертания. Ну разве можно было не пожелать ей счастья?

— Да, это любопытно, — сказал Аким и, поразглядывав отдельные иллюстрации, спросил, нельзя ли и ему тоже перерисовать их самые красивые детали. Затем, поскольку было уже поздно, он, несмотря на полученное разрешение, поспешно покинул магазин.

В приюте его поджидала тягостная обязанность. В загон, служивший заключенным двором, согнали подобранных на улицах города бродяг — неприятных с виду, согбенных усталостью, диких. Чужаки, которые уже провели в доме некоторое время, должны были по очереди заниматься новичками, смягчая им превратности непривычного заточения. Аким сказал одному из этих убогих:

— В этом доме вас научат, как трудно быть чужаком. Выучите вы также, как нелегко и перестать им быть. Если вы тоскуете по своим краям, то здесь с каждым днем будете находить для своей тоски новые поводы; но если вам удастся их забыть и полюбить свой новый быт, вас отошлют назад, и там, в очередной раз изгой, вы начнете новое изгнание.

Об этих словах сообщили директору, и тот довел до сведения Акима, что в следующий раз его накажут. Аким тут же попросился к нему на прием, ему отказали. На следующий день ему пришлось отбыть с вновь прибывшими в карьер, хотя болезнь, чувства, которые по отношению к нему высказывались, и его собственное поведение, поведение свободного человека, привели его к мысли, что он навсегда избавлен от подобных испытаний. Этот выжженный зноем пейзаж с его худосочными горами, в которых подобно насекомым копались дисциплинированные и педантичные рабочие, с его обширными заваленными камнями котлованами, постепенно опустошаемыми посредством механического транспорта, вверг его в горячечное возбуждение, в котором ему казалось, что он то гибнет в своей чрезмерной обособленности, то отыскивает путь на свободу. Смешивая со своей лихорадкой обрывки действительности, которую замечал только для того, чтобы ее проклясть, он подбежал к одному из рабочих и, выхватив у него кирку, принялся с остервенением врубаться в скалу. Ему казалось, что эта работа, куда более полезная, чем труд бродяг, придает ему новое достоинство, а каждый удар кирки представлялся новым ударом по стенам его тюрьмы. Вместе с тем здесь, под жарким солнцем, он ощутил какую-то неведомую свежесть, словно среди мук отчаяния, среди позывов ненависти сохранилось некое чистое и доброе чувство. Исторгнутый из этого бреда и запертый в пещере, он вновь впал в прострацию, утратив всякий интерес к течению дней, и вскоре оказался вместе с другими заключенными в одном из возвращавшихся в приют конвоев. Там его встретил старый Пиотль — теперь он мог носить свое настоящее имя — вместе со своей младшей племянницей, одетой на сей раз в яркое платье, в волосах у нее алели маки.

— Я приходил, чтобы повидаться с вами, каждый день, — сказал он Акиму. — Я испытываю к вам искреннюю дружбу и хотел бы оказать услугу. Женитесь-ка на моей племяннице.

Из прочтения маленькой книжицы Аким вынес, что, женившись, заключенный немедленно покидает приют, дабы следовать за своей женой. Но его ужаснул этот обычай, и он сухо отказался.

— В вашем отказе чувствуется деликатность, — сказал Пиотль. — И потому я ценю вас еще больше. Но обдумайте мое предложение, и вы превозможете отвращение, которое сегодня мешает вам его принять.