Рассказ? - [19]

Обо мне ни слова. Понимаю, с какой горечью восприняла она мое согласие на ее самоубийство. Это согласие, которое на самом деле трудно оправдать, было даже и предательством, поскольку по зрелом размышлении, а у меня с тех пор было время ему предаться, проистекало оно из мысли, что болезни с ней ни за что не сладить. Она слишком уж боролась. Если бы не это, она бы давным-давно умерла. А она не только не умирала, но продолжала жить, любить, смеяться, разъезжать по городу, словно была из тех, до кого болезни не добраться. Ее врач рассказывал мне, что уже с 1936 года считал ее покойницей. Правда, тот же врач, который порой принимал участие и во мне, однажды заявил и в мой адрес: “Поскольку вы должны были умереть еще два года назад, все, что вам осталось прожить, — это уже излишки”. Он тогда как раз посулил мне шесть месяцев жизни, и тому минуло уже семь лет. Но у него были веские основания желать, чтобы земля была мне пухом. Эти слова лишь выражали его желание. В случае Ж., я думаю, он говорил правду.

Плохо помню, чем кончилась эта сцена. Кажется, она намеревалась порвать записку. Но когда я передавал ей листок, меня вдруг захлестнула волна нежности, волна восхищения ее храбростью, хладнокровным и мужественным взглядом в лицо смерти. Так и вижу, как она сидит за столом и молча пишет бесповоротные и, впрочем, странные слова. Меня несказанно тронуло это крохотное завещание, соразмерное ее неимущему, уже вне сферы владения, существованию, эта последняя мысль, из которой я был исключен. В нем я узнал ее необузданность, ее сдержанность; я видел, что она вольна — вплоть до последней секунды — бороться даже против меня. Она часто и помногу плакала. Но слезы эти никогда не были признаком слабости. Два или три раза во время очень бурных сцен она меня ударила: мне следовало бы отвести эти удары, ибо стоило ей о них вспомнить, и ее охватывали смятение и словно бы ужас: ужас, что она меня коснулась и к тому же совершила какую-то низость, но еще более — страх вновь ощутить головокружительное, немыслимое возбуждение, защищаться от которого я и не пытался. Для себя она чувствовала в этом наказание, оскорбление и даже угрозу. И в то же время, если бы она всерьез угрожала моей жизни, я бы наверняка отвел удар. Я не мог причинить ей скорбь, позволив себя убить. Года за два до этого одна девушка выстрелила в меня из револьвера, тщетно прождав, пока я ее обезоружу. Но ее я не любил. Впрочем, она вскоре покончила с собой.

Вот почему я сохранил эту бумажку, и еще потому, что там было несколько странных слов. Мысль о самоубийстве исчезла. Болезнь больше не давала ей передышек. В ту пору сестра не всегда жила с нею. Или, по крайней мере, при своем образе жизни часто отсутствовала и домой на ночь когда возвращалась, а когда и нет. У Ж. была домработница, которая приходила ее покормить, но это не относилось ко времени летних отпусков. Так что довольно часто Ж. оставалась одна. Проведать ее заглядывал привратник, который ей очень симпатизировал. У нее осталось мало подруг, хотя в свое время она любила поразвлечься. Даже А., с которой она охотно виделась, вызывала у нее скуку. И однако она приняла бы кого угодно, потому что в одиночку она боялась. Она была очень храбра, но она боялась. Ночь всегда пробуждала в ней страх. Когда я впервые встретил ее, она занимала в отеле, где я тогда жил в довольно просторной комнате на четвертом этаже, крохотную комнатенку на третьем. Я ее, в общем-то, не знал, разве что иногда раскланивался при встрече. Но однажды ночью она, внезапно проснувшись, увидела в изножье своей кровати кого-то, кого приняла за меня; чуть погодя она услышала, как захлопнулась дверь и по коридору удалились шаги. Тут ее охватила уверенность, что я вот-вот умру, если уже не умер. И вот она поднялась ко мне, хотя меня не знала, и позвала из-за двери. Я спросонья буркнул: “Не бойтесь”, но голосом очень странным, скорее страшным, нежели успокаивающим. Она была до того напугана, что решила, что я и в самом деле умер, и толкнула дверь, которая, хотя и была заперта на ключ, подалась. Я вовсе не был болен — хотя, быть может, чуть более чем болен. Я и сам проснулся напуганным. Я заверил ее, что не был в ее комнате и даже не покидал своей. Она прилегла на мою кровать и тут же заснула. Конечно, над этим можно посмеяться, но тут нет ничего смешного, и порыв, который привел ее среди ночи к незнакомцу и отдал ее ему на милость, — это благородный порыв, и последовала она ему самым что ни на есть искренним, надлежащим образом. Я знаю только двоих людей, способных на подобный порыв, да и то по-настоящему уверен только в одном из них.

С болезнью страх превратил ее день в ночь. Не знаю, чего она боялась — не умереть, но чего-то более тяжкого.

У нее под рукой всегда был телефон, и она, не набирая номера, могла вызвать привратника. Раз, а то и два в неделю ее навещала мать, но, едва появившись, тут же находила повод уйти. Подобное поведение выводило ее из себя. Она осыпала мать упреками, а потом упрекала уже себя — что плакала, что разнервничалась до слез по поводу, который сама считала незначительным, и из-за человека, которого не очень-то любила. Но ей казалось странным, что мать, которой было известно, что она находится на краю могилы, не может ради нее пожертвовать возможностью лишний раз куда-нибудь зайти. Потому-то она так и восхитилась, узнав прогноз врача: ее радовала возможность использовать его в качестве довода для своей матери. Каковая и в самом деле поплакала, попричитала, но не согласилась продлить свое посещение ни на минуту. А ведь каждая минута, отвоеванная у одиночества, была для Ж. неоценимой милостью. Ради одной-единственной минуты она сражалась изо всех сил — не хитростями или мольбами, но где-то в глубине, хотя она и ни за что не хотела в этом сознаться. Таковы дети: они молча приказывают миру — энергией безнадежного чаяния, — и мир иногда им подчиняется. Болезнь сделала из Ж. ребенка, но в ней было слишком много энергии, которую она к тому же не могла приложить к мелочи — только к чему-то великому, величайшему.