Рассказ? - [16]

— Ну а теперь, бежим. Я тоже выпил слишком много вина.

Прежде чем добраться до башни, нужно было пройти по обширной равнине, покрытой скалами и валунами: столь пустынен был ее простор, что мы колебались, выбирая себе дорогу, хотя прямо перед нами, всего в нескольких шагах высилась тяжелая постройка.

— Мой черед делать вам признания. Я осудил себя, это правда. Я не могу смириться и говорить, не зная, что говорю.

— Что за странный язык. Чего доброго, вас послушав, поверишь, что вы уже другой человек.

— Ваши насмешки ничего не изменят. Раз оказавшись на моем пути, вам придется сопровождать меня до самого конца.

— Тогда пошли.

И мы зашагали вместе.

Обогнув огромный скалистый массив, мы добрались до огражденного высокой стеной участка. “Чьим гостем собираетесь вы стать?” — спросила вдруг она с беспокойством. Я показал ей на верхушку башни и увлек за собой внутрь. Очень медленно поднимались мы по лестнице, которая, казалось, занимала всю ширь здания. На полпути ко мне пришло воспоминание. “Бедная немая, — подумал я. — Здесь кончаются мои сомнения”. Мы все еще поднимались: через какой-то просвет в стене я увидел, насколько ниже нас была уже округа. Нагота пустыни поглощала окрестные нагромождения скал, а вырытые в песке дыры вскрывали в почве выказывавшие ее глубины поразительные пути. В нескольких ступенях от верха башни у меня закружилась голова, перед глазами прошли образы покинутого нами города.

— Оставайтесь здесь, — сказал я.

Я вошел в крохотную комнатушку, превращавшую башню в дозорный пункт. Оттуда открывался вид до самой эспланады, где виднелись распростертые на носилках тела; был час, как нельзя близкий к ночи; несчастные и изможденные страдали от того, что принимали за целебное для них лекарство, они были раздавлены стыдом, который бросил их в руки спасителю. Я уселся около узкого и длинного оконного стекла; прорезая стену, оно не только пропускало взгляд наружу, но к тому же и отражало находящееся внутри. Мне стало не по себе. Да еще как! Мне казалось, что я держу в руках, что у меня на руках лежит огромное тело, чей вес, запах, теплая влажность свидетельствовали о его постыдном происхождении. Положить его на землю я не мог, точно так же не мог и оставить разлагаться у себя на коленях. Я содрогнулся, и образы, которые еще оставались у меня от комнаты, распались. Все обратилось во вспышку, разрыв, удар исподтишка. Я задыхался. Я словно был подвешен к верхушке башни, уже развалившейся, но тут же восстановленной моей ненавистью к людям. Сам же я разлетелся вдребезги и, однако, был невредим. Я закричал, я позвал эту девицу. “Мое тело горит”, - сказала она и, распахнув накидку, показала пятна ожогов, изображавшие на ее теле первые начертания какого-то невнятного языка.

Я вытаращил глаза на это белое тело и выпроводил ее вон. Глядя в зеркало, я увидел яснее, память о каком падении увековечивали то тут, то там нагромождения скал. Повсюду передо мной возведены были когда-то великолепные строения, и как раз о рухнувших постройках и напоминали своей тяжеловесной устойчивостью камни. Я сделал по комнате несколько шагов. В ней не было ничего, кроме стула и веревки от колокола на вершине башни. Робко приотворил я дверь и выглянул в темноту.

— Впустите меня, — пробормотала дожидавшаяся у дверей девица. — Здесь совсем темно.

Но, хотя в лишенную света комнату проникало снаружи лишь легкое свечение, она, войдя туда, вскрикнула и закрыла глаза.

— Да, — сказал я, — вот и вы видите это проклятое солнце, которое жжет и не светит.

И я провалился обратно в мрачную свою беду. В небе всходили далекие созвездия, и, благодаря терпению моего бездействующего, почти парализованного взгляда, я следил за ними, несмотря на всю их медлительность. Я выбил стекло, распорол руки, кровь капля за каплей стекала через эту дыру в небо. Мне казалось, что глаза мои наконец-то закрылись. Они жгли меня, я ничего не видел; они пожирали меня, а ожог этот даровал счастье быть слепым. Смерть, думал я. Но тут случилось наихудшее. В глубине моих незрячих глаз вновь раскрылось всевидящее небо, а затемняющий их круговорот дыма и слез поднялся в бесконечность, где и рассеялся светом и славой. Я залепетал.

— Что вы хотите сказать? — вскричала девица и дала мне пощечину. — С чего это вам понадобилось говорить?

Я полностью очнулся.

— Нужно вам все четко объяснить, — сказал я. — До самого последнего мгновения меня не оставит искушение добавить к тому, что уже было сказано, еще одно слово. Но с чего бы какому-то слову быть последним? Изреченное последним — уже не речь и, однако, не начало чего-то иного. Итак, я прошу запомнить, чтобы вы могли правильно воспринять то, что видите: последнее слово не может быть ни словом, ни отсутствием слова, ни чем-то от слова отличным. Если я сорвусь, заикаясь залепечу, мне придется расплачиваться за это во сне, я проснусь — и все начнется заново.

— К чему такие предосторожности?

— Вы же знаете, лозунг отменен. Я должен все взять на себя.

— Тогда прощайте, — и она протянула мне руку, потом отошла вглубь комнаты.

Я вынул из кармана фотографию ребенка, которую мне дала повстречавшаяся ранее женщина, и прикрепил ее к стене на уровне глаз. И тут же изображение взорвалось; оно обожгло мне взгляд, выломало часть стены. Но эта заново открытая в пустоту дыра ничего не открыла: она заслоняла вид, и чем сильнее ощущал я свободу горизонта, тем полнее свобода эта становилась возможностью ничего не видеть, которой и поддавалась сама пустота. Никакому глазу не возродиться из подобного обмена, столь же беспечного, как и взмах крыла бабочки. Я обратился в камень. Я был и памятником, и крушащим его молотом, я рухнул на землю. Я все еще лежал, когда меня посетил владелец башни.