Рассказ 77 - [50]

С ребенком она вначале говорила тонким голоском, нарочно смеялась, но Хачатур все пищал и пищал. «Надо водиться по-нормальному», — вздохнула Нинка и сдернула с веревки пару пеленок, одна из которых была ее бывшим платьем.

— Не сердись, пожалуйста, вот твои любимые пеленки.

Малыш будто понял и заулыбался большим ртом. Глаза у него были черные, не то что у Петьки — белые, а значит, когда он вырастет, будет во много раз красивее свого случайного папки и жить ему на свете будет привольней, чем тому с женой Анной в новой избе.

Так думала девочка, потому что она уже много что понимала и рассуждала о жизни по-взрослому.

Сонно сидя с заснувшим ребенком на коленях, она могла представить, что это не Асин ребенок, а ее, что отец — не Петька-тракторист, а Коля-музыкант. Широкоплечий Коля с робкой улыбкой, с влажными серыми глазами, в которые было так радостно каждый раз заглянуть. «Ну, давай петь вместе, это называется дуэтом, — говорил он ей в прошлый вечер. — Стой рядом и слушай аккомпанемент». И они пели дуэтом взрослую, но с такими понятными словами песню: «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла…» Нинка при этом лукаво смотрела на музыканта, и ей казалось, что он чувствует то же, что и она.

Через тонкую дверь доносился шум общежития, треск печек, звяканье ведер в умывальной, топанье по коридору больших ног. Из комнаты напротив доносился смех. Наверное, пришел кто-нибудь из жильцов и рассказал новый анекдот. Все эти звуки и шумы были по-своему громкими, и ничего нельзя было разобрать.

Тоненько, невнятно донеслось ти-и. И смолкло. Нинка вздрогнула. Осторожно положила ребенка в кровать и выскочила из комнаты.

Вторая дверь от входа была распахнута настежь. Ровный желтый свет ложился на уже подтоптанные половицы. Шумно было там, и это ти-и не само по себе взялось. Коля доставал из футляра баян. Теперь уже послышался гуд, разошлись мехи. Баянист надевал на плечо ремень. Началась музыка.

Мелодия была знакомая: «В лесу прифронтовом…» Девочка шла к двери, ноги у нее дрожали. Остановилась и осторожно заглянула в комнату. По кроватям лежали парни, уселись и на стульях вокруг стола. Отвернувшись от дверей, сидел баянист: спина сгорблена, голова наклонена к плечу, а затылок белобрысый, нестриженый, волосы достают до воротника.

Жильцы казались уставшими, но спать не собирались. Ближе всех к музыканту сидел Роман и ладонью тихонько похлопывал по столу. Баянист раскачивался слегка: влево-влево, вправо-вправо. Музыке было тесно в комнате, и она выплывала в коридор. Народу прибывало, и тогда кто-нибудь садился, вместо того чтобы лежать развалясь, и на кроватях размещалось по двое, трое…

Музыкант играл. Песен он знал столько, что никто не мог догадаться, какую он запоет в следующий момент. Пел не тонко и не басом, а средне. Сегодня он играл без остановок, как концерт давал. Петька-тракторист тоже пришел и стоял в дверях. Явились закарпатцы, подсели на кровати.

Иногда баянист важничал. Вставлял в песню что-нибудь от себя или переиначивал, но это даже нравилось слушателям. Например, припев «Вдали от России, вдали от России…» Коля пел по-своему: «Вдали от Серова, вдали от Серова…» «Вдали» он выпевал с такой обреченностью, что Нинке было жаль Колю. А он уже дальше несся. Тоненькое, как ручеек, вступление наигрывал и вдохновенно вопрошал на все общежитие: «Вы слыхали, как поют дрозды?»

Когда музыкант уставал, то без всяких предисловий обрывал песню и застегивал на черную пуговичку мехи. «Эту-то доиграй», — обязательно простанывал кто-нибудь. Коля словно не слышал и укладывал баян в футляр. «Вредный ты, Колька, такая песня…» — «Ладно вам, устал парень», — находился заступник, и слушатели расходились. Между собой говорили: «Вот талант! Да, не каждому дано…» — «Как ты думаешь, а про облако из Штирлица он знает?» — «Наверняка знает, может, завтра и споет».

Нинка после этого тоже уходила. По дороге пела. И когда лезла огородом к своему дому, представляла себя с Колей на сцене вдвоем, как они поют дуэтом. А на ней, на Нинке, не школьная, латанная на локтях форма, а взрослое красивое платье и лаковые туфли на каблуках… Сегодня баянист, неожиданно оборвав песню, сказал:

— Вот и все.

Видать, до «концерта» здесь был разговор, и с койки откликнулись:

— Правильно! Чего ты здесь забыл? Глухомань.

— А все-таки, парень, повременил бы, не ехал, — сказал Роман.

У Нинки дрогнули колени, стало тесно дышать, будто сдавили ей горло.

— Смысл какой? — спросил Коля.

Девочка подалась вперед: не ослышалась ли?

— Чего ты уговариваешь его, Ромка? Он, поди, лучше тебя знает, где ему быть! — сказал рыжий тракторист.

— Родители у меня там. После армии еще почти и не виделись, заехал да забурился сюда, сам не знаю с чего… — Коля убрал баян и лег на свою кровать. Голову задрал к лампочке. Лоб у него блестел от пота, словно он тяжело поработал, лес валил. Лицо было худенькое, а глаза большие.

Жильцы смущенно молчали. Роман кулаки сжал на столе, он, говорят, ловко катал в штабеля огромные бревна.

— Когда на поезд-то? — не выдержал он.

— Сегодня в одиннадцать вечера…

— Коля! Коля! — забыв, что надо звать его по имени-отчеству, закричала Нинка. — Не уезжай! — И, прорвавшись в дверь мимо удивленных ее прытью парней, подбежала к кровати. Схватившись за железную крашеную спинку, словно боясь упасть, Нинка жалобно поглядела музыканту в глаза.