Расшифровано временем - [182]

Аня бежала за мной по тропинке — спекшейся, в трещинах, отглянцованной зноем, сильно бившей в босые пятки, уже не боявшиеся ни заноз, ни острого камешка.

Здесь мы и нашли тельце воробья — серый комок с тонкими ножками. Одно крыло у него было перебито. Наверное, кто-то в городе — из рогатки, а он долетел сюда в степь на втором крыле, рухнул здесь и погиб.

Мы растянули, как веер, его шелковистые мертвые крылья и удивились их размаху при таком ничтожном тельце.

— Не долетел. На одном крыле, — сказал я.

— Два крыла сильнее загребают, — сказала Аня.

Мы похоронили воробья в сухой сыпучей земле, перемешанной со стебельками, и на незаметный могильный холмик положили найденный тут же камень: кремень, из которого хорошо напильником высекать вечером искры.

Нам было тогда по двенадцать лет.

Потом мы забыли о похороненном в степи воробье Сидели на почерневших щитах, какие на зиму ставят, чтоб задержать на полях снег. За пыльными репейниками над кюветом начиналось травянистое летное поле местного аэроклуба. Там люди в комбинезонах суетились возле бипланов, выкатывали их в центр, по двое садились в машины и совершали несколько кругов Затем, снижаясь, бипланы касались земли большими колесами и, подпрыгивая, катились к белым полотнищам в виде буквы «Т». Иногда знакомый механик разрешал нам приблизиться к самолету, потолкаться меж курсантами, и тогда мы слышали слова: «Карабанчель», «Барселона», «капрони», «хейнкели»…

Когда в городе открылся Дворец пионеров, Аня записалась в авиамодельный кружок. Меня это не заинтересовало. Аня рассказывала мне, как разводить столярный клей, гнуть над пламенем спиртовки бамбуковые щепочки, рассчитывать несущую поверхность крыла, о лонжеронах, расчалках, нервюрах и элеронах. Однако меня больше занимали рассказы об Икаре и русском холопе, смастерившем крылья и сиганувшем с колокольни.

— Дурак твой Икар! — как-то сказала Аня.

— Почему?

— Прежде чем лезть на такую высоту, надо соображать, что к чему.

— А мужество!! — воскликнул я.

— Что? — спросила она так, словно об этом не принято говорить, как о само собой разумеющемся.

— Если бревно на земле, ты запросто пройдешь. А попробуй, если оно между твоим балконом и Митькиным, на втором этаже! Ну что? — Это меня волновало. Я собирался завтра пройти над четырехметровым пролетом между своим и соседским сараями по узкой доске, переброшенной с крыши на крышу.

— Буза! — сказала Аня. — Ты еще мамин зонтик возьми.

— Нет, как раз без зонтика. Так. — И, спрыгнув со щита, я пошел по краю кювета, балансируя руками.

Что было еще? Пушистая, белая, в искрящихся блестках зима. Парк. Его аллеи, шедшие концентрическими кругами, на зиму заливали водой, и здесь был городской каток. По вечерам мы неслись с Аней сквозь зыбкие полосы света и теней и где-то в темноте, густой от плотно стоявших деревьев и черных скрипучих ветвей сирени, пытаясь затормозить, с разбегу влетали в сугроб и стояли там по колено в снегу. Сближались наши руки и лица; все жарче и острее ощущая наше встречное дыхание, мы робко, неумело касались друг друга губами…

Мне ничего не нужно было, только видеть ее лицо каждый день. Эта постоянная жажда видеть Аню пробуждала меня ночью, гнала в школу задолго до первого звонка. Мне казалось, что жажда эта вечна, чем больше я видел Аню, тем неизбывней делалось это ощущение…

Демобилизовался я в августе сорок пятого. Мне шел двадцать первый год. В сентябре я уже был студентом в большом незнакомом городе. Лежа на узкой железной кровати в общежитии, я все соображал, как вырваться на недельку-другую в родной город, повидаться со всеми, главное — с Аней. Я точно знал, как это должно быть: вот мы идем с нею за город. Я в гимнастерке, бриджах, сапогах — другой одежды у меня еще нет. Солнце высоко остановилось над степью, знойный воздух загустел, и идти сквозь него тяжело, пот за ушами стекает по шее, а расстегнутая гимнастерка прилипла к телу. Аня чуть сзади. Она, наверное, видит бурые пятна на моих лопатках. Затем она обгоняет меня, идет легко, упруго, из-под ее синих парусиновых тапочек на резиновой подошве взвихривается облачками степной, иссушенный жарою прах. Она наклоняется за камешком и знает, что я сейчас близко вижу ее сильные напрягшиеся ноги, высокие, с нежной голубизной вен в подколенных сгибах.

Затем мы сидим под курганом на ломкой и колкой траве.

Вокруг тихо-тихо, как бывает только в пропеченной солнцем степи в засушливом невыносимом июле, когда небо становится почти белым, а сонное пиликание кузнечиков тоже обозначает тишину. Тут Аня и вспомнит, что давным-давно мы похоронили где-то здесь воробья. Но это произошло действительно очень давно, землю эту за годы, что мы не были, так начинили металлом и мертвецами, что страшно копнуть ее на полштыка.

— Ну вот, мы и вернулись, — скажет она и, приблизившись лицом к моему лицу, проведет стебельком, зажатым в зубах, по твердым моим губам.

Но в этот год я так и не съездил на родину: не было денег. А потом что-то тоже помешало. И я отложил поездку еще на год. Затем — пошло-покатилось! И уже не откладывал, а просто забывал, что вот в этом-то году как раз и собирался смотаться в родной город. И деньги вроде уже были, но появлялись вдруг какие-то причины, и эти деньги важнее было истратить на другое. А позже просто время стало дороже денег и его надо было расходовать на нечто более значительное. Так и пронеслось ни много ни мало — четверть века…