Расшифровано временем - [13]
— Странно вы рассуждаете… Вдвоем все-таки надежнее.
— Одолжил бы ты мне для надежности десяток патронов маузер снарядить. Авось отдам при случае… И пожелаем друг другу счастливого пути.
— У меня ведь и карта…
Да я и без нее могу… Нюх у меня на них теперь собачий, — Белов вспомнил о фельдфебеле, его зубах и широкой бычьей шее. «Вот привязался, — думал он о Саше. — У него и патроны, и харч, наверное… Но одному надежнее. Кто знает, что он за малый?.. В такой дороге несогласие — смерть».
Теперь они сидели оба на ольхе. Саша достал кисет. Предложил. Он видел, с какой жадностью и вместе с тем осторожностью Белов сыпал махру в обрывок газеты, как плотно и умело сворачивал самокрутку, как медленно и глубоко затягивался, прикрыв от наслаждения глаза.
— Давно не курил, — сказал Белов, слюнявя самокрутку у низко обгоревшего края, чувствуя, как легко и приятно кружится голова. — Так что, дашь патронов?
— Не понимаю вас. — Саша пожал плечами.
— Настырный ты хлопец! Боишься один, что ли?
— Вы что, не представляете, где мы? — не отвечая на обидный вопрос, спросил Саша.
— Ладно, — погодя отозвался Белов, экономно погасил окурок, спрятал в карман. — Хочется тебе вместе со мной? Идем. Только помни: в няньки не гожусь, делать буду то, что сам определю, с советами не лезь и вопросами душу не тревожь.
— Да-а-а… Условия… — протянул Саша. — Возьмите свою бесполезную игрушку. — Потом развязал вещмешок, зачерпнул горсть патронов от автомата. — Нате… — но задержал руку. — А может, вы дезертир?
— Дезертир? — сверкнул Белов глазами, не принял шутки. — Значит, никак по твоей мерке не выше?.. Прыткий ты, солдат. Поглядим, не упреешь ли, — и сердито умолк. Не глядя на Сашу, вытащил из маузера обойму.
— Возьмите патроны. — Саша протянул руку.
— Много я с тобой слов потратил, — сказал Белов, — на неделю вперед лимит израсходовал… — Он поднялся, вогнал отяжелевшую обойму в маузер и сунул его в карман шинели…
Шагали они молча. Белов — впереди. Саша поспешал следом, вопросов больше не задавал, а знать хотелось: как, при каких обстоятельствах его попутчик оказался в окружении, почему так странно одет, в каком звании. Подумывал даже, не зря ли увязался за ним, ведь выходило — сам напросился. И теперь все складывалось так, что вроде попал в подчиненные к человеку, о котором ничего не знает и который не желает ни спрашивать мнения, ни выслушивать советов в рискованной, полной неизвестности дороге, где на каждом километре их может подстерегать судьба Муталиба…
На редких привалах они почти не разговаривали. Разве только о самом необходимом, что неизбежно заявляло о себе на долгом и трудном пути. Но получалось, что если Саша и задавал вопрос, то как бы испрашивая разрешения…
От еды, от Сашиных запасов Белов не отказывался, но брал деликатно, самую малость, будто задолжать боялся, а о себе сказал Саше лишь то, что зовут его Петром Ивановичем.
Отходчивая натура Саши требовала общения, но постепенно он привык, смирился с молчаливостью попутчика, которая поначалу удивляла и отталкивала его в Белове. А тот не спеша вызнавал у Саши, откуда он родом, каким военным делом был занят, как давно на фронте, зачем оказался в тылу, расспросил и о том, как погиб Муталиб. И все Сашины рассказы завершал одинаково, одной фразой: «Давить их, паскуд, надо!» И при этом смотрел на свои огромные руки, сжимал их, а Саша дивился скрытой в них силе, не зная, что в эти моменты Белов мысленно видел перед собой лицо коротышки фельдфебеля из конвоя, его бычью шею со вздувшейся жилой, которую так хотелось тогда поймать в пятерню, сжать, скрутить.
Этот коротышка и пристрелил сержанта Шарыгина из роты автоматчиков, единственного во всей колонне пленных знакомого Белову человека. У Шарыгина были пробиты легкие, он задыхался, терял сознание. Всех их загнали под открытые навесы, где прежде колхозники из Щуровки сушили лен и хранили тресту. Немцы наскоро обнесли эти загоны колючей проволокой. Ветер продувал их, налетая то с одного, то с другого конца поля, пронизывал до костей, забирал остатки тепла, уносил его… Белов сидел, привалившись спиной к столбу, в голове все еще звенело после контузии, мысли путались, кидало в дрему. День тускнел, дождь вымыл из него последние проблески чистого света, монотонно стучал по навесу.
Фельдфебель подал команду строиться, но Шарыгин подняться больше не смог, и его пристрелили. Конвоир тащил труп за ноги в кювет по чавкающему черному месиву, на мертвом задралась одежда, и по глазам полоснула беззащитная белизна молодого тела с коричневым родимым пятнышком на впалом животе. Большим, облепленным черноземной мякотью сапогом конвоир уперся в податливое, еще не застывшее тело, спихнул в кювет. Белов скрипнул зубами, словно это его проволокли по залитым ледяной водой колдобинам, по холодной липкой грязи и пнули под ребра, оставляя на коже навечно след родной земли, налипшей на чужой сапог…
Постепенно Белов тоже привыкал к Саше и уже, пожалуй, не испытывал особых сожалений, что взял его с собой, хотя понимал, что ровность их отношений еще не прошла проверки, не споткнулась ни обо что на пути, который до конца гладким быть не может. Иногда, вспоминая все, что приключилось с ним, Белов вспоминал и комбата, и тогда вновь думал: что же в конце концов стряслось с той батареей, до которой он так и не добрался, вышла ли из окружения, нашлась ли?..
