Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - [33]

Бросается в глаза, что на тему «врагов народа» Пастернак высказывается куда более скупо и осторожно, чем Афиногенов и Зинаида Николаевна и как будто пытается внушить им, правда, без особого успеха, необходимость уважать презумпцию невиновности, хотя как будто и соглашается с Афиногеновым. Но тут же намекает, что то, чем занимались арестованные и осужденные, прежде могло вовсе не считаться криминалом, и все дело не в правосудии, а в изменении политической конъюнктуры.

Даже из тех немногих свидетельств, которые имеются на сей счет, можно сделать вывод, что Пастернак выделял Тухачевского из числа всех жертв политических процессов 30-х годов. Может быть, он видел в нем свое alter ego: молодого интеллигента (всего на три года младше Пастернака), стремившегося искренне принять революцию как свое кровное дело. Такие попытки сам Пастернак не оставлял до середины 30-х годов, но с все меньшим и меньшим успехом. Казнь Тухачевского, одной из немногих жертв больших московских процессов, не принадлежавших к числу профессиональных революционеров с дореволюционным стажем, а увлеченного неофита, вступившего в партию лишь в 1918 году, должна была показать Пастернаку тщету, ошибочность надежд слиться с революцией. И подписать требование смерти Тухачевскому означало для Пастернака переступить не только через христианские принципы, но и через собственную душу в каком-то смысле санкционировать уничтожение своего «я».

Насчет противника Стрельникова, генерала Галиуллина, существует лишь одна интересная гипотеза, касающаяся возможных прототипов. Она принадлежит Игорю Смирнову. По его мнению, одним из важных прототипов генерала Галиуллина послужил убийца Григория Распутина князь Феликс Юсупов, а одним из прототипов его противника в Гражданской войне Антипова-Стрельникова, соответственно, – сам Распутин. Аргументация у Смирнова следующая. Галиуллина зовут Юсуп. В народе его называют князем, Али Курбаном и атаманом Галеевым. Род же Юсуповых, согласно известной Пастернаку семейной легенде, через своего основателя, жившего в VI веке Абубекира Бен Райока, восходит к шиитскому имаму Али (Али-бен-аби Талею). От этого Талея и получился атаман Галеев.

Также Смирнов обращает внимание, что еще в «Охранной грамоте» Пастернак писал о Распутине в контексте кризиса монархии как в России, так и во всем мире: «Генриэтты, Марии-Антуанетты и Александры получают все больший голос в страшном хоре. Отдаляют от себя передовую аристократию, точно площадь интересуется жизнью дворца и требует ухудшенья его комфорта. Обращаются к версальским садовникам, к ефрейторам Царского Села и самоучкам из народа, и тогда всплывают и быстро подымаются Распутины, никогда не опознаваемые капитуляции монархии перед фольклорно понятым народом, ее уступки веяньям времени, чудовищно противоположные всему тому, что требуется от истинных уступок…

Когда я возвращался из-за границы, было столетье Отечественной войны… Поблизости происходил высочайший смотр, и по этому случаю платформа горела ярким развалом рыхлого и не везде притоптанного песку.

Воспоминаний о празднуемых событиях это в едущих не вызывало… И если торжества на чем и отражались, то не на ходе мыслей, а на ходе поезда, потому что его дольше положенного задерживали на станциях и чаще обычного останавливали в поле семафором».

Я невольно вспоминал скончавшегося зимой перед тем Серова, его рассказы про писанья царской семьи, карикатуры, делавшиеся художниками на рисовальных вечерах у Юсуповых…»

Это место из «Охранной грамоты» Смирнов сопоставляет со следующим разговором, который слышит Юрий Живаго:

«Внизу в теплушке разговаривали двое. Один спрашивал другого:

– Ну как, угомонили своих? Доломали хвосты им?

– Это лавочников, что ли?

– Ну да, лабазников.

– Утихомирили. Как шелковые. Из которых для примеру вышибли дух, ну остальные и присмирели. Забрали контрибуцию.

– Много сняли с волости?

– Сорок тысяч.

– Врешь!

– Зачем мне врать?

– Ядрена репа, сорок тысяч!

– Сорок тысяч пудов.

– Ну, бей вас кобыла задом, молодцы! Молодцы!

– Сорок тысяч мелкого помола.

– А положим какое диво. Места – первый сорт. Самая мучная торговля. Тут по Рыньве пойдет теперь вверх к Юрятину, село к селу, пристаня, ссыпные пункты. Братья Шерстобитовы, Перекатчиков с сыновьями, оптовик на оптовике!

– Тише ори. Народ разбудишь.

– Ладно.

Говоривший зевнул. Другой предложил:

– Залечь подремать, что ли? Похоже, поедем.

В это время сзади, стремительно разрастаясь, накатил оглушительный шум, перекрывший грохот водопада, и по второму пути разъезда мимо стоящего без движения эшелона промчался на всех парах и обогнал его курьерский старого образца, отгудел, отгрохотал и, мигнув в последний раз огоньками, бесследно скрылся впереди.

Разговор внизу возобновился.

– Ну, теперь шабаш. Настоимся.

– Теперь не скоро.

– Надо быть, Стрельников. Броневой особого назначения.

– Стало быть, он.

– Насчет контры это зверь.

– Это он на Галеева побежал.

– Это на какого же?

– Атаман Галеев. Сказывают, стоит с чехом заслоном у Юрятина. Забрал, ядрена репа, под себя пристаня и держит.

Атаман Галеев.

– А може князь Галилеев. Запамятовал.