Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - [32]

Правда, 26 июня 1937 года, уже после казни Тухачевского, Пастернак говорил тому же Афиногенову: «Я восторгаюсь нашей страной и тем, что в ней происходит (фраза двусмысленная: выходит, восторгался и процессами над Зиновьевым, Радеком, Тухачевским? – Б. С.). Но нельзя восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне удивляться тому, что уже не удивляет (очевидно, не удивляют уже преступления бывших партийных вождей? – Б. С.). А меня все время заставляют писать какие-то отклики, находить восторженные слова…» Может, здесь была заведомая осторожность в разговоре с видным литсановником, пусть и опальным, игра в «да и нет не говорить, черного и белого не называть»?

17 ноября 1937 года, когда Пастернаки зашли на дачу к Афиногенову, речь вновь зашла о судебных процессах. Афиногенов так записал их разговор: «Тут ведь ясно – мы сейчас не только живем в историческое время, но сами – объекты исторических дел, и от этого нелепо и смешно жаловаться, что ветер дует слишком сильный, что вообще не знаешь, за что берут людей… А если бы ты знал, тебе было бы легче? Наоборот – ибо тогда, зная и не говоря об этом кому следует, – ты невольно становишься соучастником их темных дел. Но возможны ошибки… Конечно. И почему-то всегда ты думаешь о возможной ошибке в применении к тебе. Но, во-первых, с тобой еще этой ошибки никто не совершал (относительно Александра Афиногенова к тому времени эту ошибку уже совершили: он был исключен из партии и Союза писателей за связь с врагами народа (тем же Киршоном), соответственно, 19 мая и 1 сентября 1937 года, а восстановлен только в феврале 1938 года. – Б.С.), а во-вторых, буде она и совершится, – если это ошибка и если ты веришь в справедливость строя и его дел, – стало быть, она будет исправлена. Пастернак соглашался со мной в этом, но ему казалось, что не мешало бы все же как-то объяснить, куда надо идти, что делать, во избежание этих ошибок. А то ведь, говорил он, получается так, что человек жил и жил, а потом его забирают, говорят, что ты жил грешно, и наказывают. Но он-то ведь мог и не знать, что прежняя его жизнь была не такой, как нужно. Тут перебила Зинаида Николаевна. Оказывается, те самые грузинские поэты, которые сейчас сидят (к несчастью, многие из них, в том числе близкий друг Пастернака Тициан Табидзе, ктому времени уже были расстреляны, но никому об этом не сообщили, и Пастернак с женой об этом не знали. – Б. С.). , – вовсе не такие безгрешные лирики, которыми мы их себе представляли. Они деньги получали из Турции (в последние годы жизни Пастернаку тоже придется получать деньги из-за границы. – К. С). Так что критерии греховности для них самих были, очевидно, в те уже моменты ясны, когда они брали деньги от чужого государства…

А Пильняк? Но его история с «Красным деревом» (опубликованным, как и «Доктор Живаго», за границей, без ведома властей. – Б. С.)… Мы все хотим думать о людях лучше, но почему только о тех, которые садятся, а не о тех, которые сажают. Давайте будем справедливы. Равноправие подходов – непременное условие правильных выводов. Мы так же мало знаем о невиновности Пильняка, как и о его виновности (мысль о презумпции невиновности Афиногенову, как и подавляющему большинству советских людей, как-то не приходила в голову. – Б.С.). Но за второе говорит нам то, что тут – громадный аппарат следствия, которое совсем не заинтересовано в том, чтобы непременно угробить еще одного писателя (на самом деле – ох как заинтересовано! – Б. С.).

Тогда сейчас же вопрос поворачивается опять на нас. Вы так же будете говорить и обо мне, если меня возьмут… Ах, мы не знали, а он, оказывается, вон какой… (Пастернак)… Нет, это не так. Разумеется, если сейчас идет генеральная чистка страны – и в наших биографиях могут быть найдены моменты, которые послужат для следствия мотивом допроса. Но тут мы должны тоже быть хоть немножко более беспристрастны… Вероятно, Яковлеву и Туполеву (известные авиаконструкторы. Однако А. С. Яковлев, в отличие от А. Н. Туполева, аресту не подвергался. Возможно, Афиногенов спутал его с бывшим наркомом земледелия Я.А. Яковлевым, арестованным в августе 1937 года и позднее расстрелянным. – Б.С.) верили больше, чем нам, – и в их биографии не заглядывали, но когда оказалось, что они продали и изменили, как можно верить людям мелким, вроде нас (Пастернак-то, в отличие от Афиногенова, мелким человеком себя никогда не считал, и оба они по-своему были правы. Сегодня, в отличие от стихов и прозы Пастернака, бездарные и конъюнктурные пьесы Афиногенова заслуженно забыты, а дневник – это, наверное, самое ценное, что осталось после него. – Б.С.), если у нас есть какие-то грешки в прошлом. Как можно знать, действительно, для следователей, заваленных работой, невинен ли Афиногенов или он был глубоко втянут ягодинской кампанией? Почему он жил в доме НКВД? Почему его так проработала «Правда»? Почему он дружил с Киршоном, ныне забранным? Разве эти вопросы не законны? Разве не нужно выяснить, наконец, кто такая жена Афиногенова, иностранка, американка (это, конечно, лучше, чем немка или полька, но все же)… Кто ее первый муж? Кто ее родители там, что она делает сейчас, зачем приехала сюда?.. Да ведь масса, масса вопросов естественно возникает, когда начинаешь все проверять… И если меня поставят на эту проверку – вы будете вправе говорить обо мне: «Да, мы ничего не можем сказать, ничего о нем не знаем», – ибо с того момента жизнь и судьба моя в таких надежных руках, которые уже узнают все…»