Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - [21]

Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».

Однако разгул репрессий 1936–1938 годов навсегда излечил Пастернака от каких-либо восторгов в отношении Сталина. В беседе Пастернака с Александром Гладковым о Сталине 20 февраля 1942 года в Чистополе встал вопрос о том, «знает ли он о всех преступлениях режима репрессий». Пастернак, подумав, заявил: «Если он не знает, то это тоже преступление, и для государственного деятеля, может, самое большое…» Но сам Борис Леонидович, как представляется, насчет того, что Сталин превосходно осведомлен о кампании репрессий, не заблуждался. В том же разговоре с Гладковым Пастернак назвал Сталина «гигантом дохристианской эры человечества», т. е. правителем, начисто лишенным христианской нравственности.

Неслучайно Пастернак устами толстовца Николая Николаевича Веденяпина дает характеристику «дохристианских владык», явно имея в виду Сталина: «А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор чрезвычайно ново.

Истории в этом смысле не было у древних. Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме».

В романе Веденяпин также утверждает: «Всякая стадность – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно. Есть ли что-нибудь на свете, что заслуживало бы верности? Таких вещей очень мало. Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному.

Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!»

Несмотря на общий патриотический подъем, захвативший в годы войны и Пастернака, поэта продолжали терзать сомнения. 12 сентября 1941 года Пастернак писал жене: «Нельзя сказать, как я жажду победы России и как никаких других желаний не знаю. Но могу ли я желать победы тупоумию и долговечности пошлости и неправде?»

И в 1942 году в Чистополе Пастернак признавался друзьям: «Если после войны все останется по-прежнему я могу оказаться где-нибудь на севере, среди многих старых друзей, потому что больше не сумею быть не самим собой…» Можно сказать, что Борис Леонидович опасался, что его может постигнуть судьба Гордона из «Доктора Живаго».

«Я обольщался насчет товарищей, – писал Пастернак Евгении Владимировне Лурье 16 сентября 1943 года. – Мне казалось, будут какие-то перемены, зазвучат иные ноты, более сильные и действительные. Но они ничего для этого не сделали. Все осталось по-прежнему – двойные дела, двойные мысли, двойная жизнь… Современные борзописцы драм не только врут, но и врать-то ленятся. Их лжи едва хватает на три-четыре угнетающе бедных акта, лишенных содержанья и выдумки. Исходя из этих наблюдений, а также из сознанья практической беспомощности моего труда на ближайшее время, я решил не стеснять себя размерами и соображениями сценичности и писать не заказную пьесу для современного театра, а нечто свое, очередное и важное для меня, в ряд прошлых и будущих вещей, в драматической форме. Густоту и богатство колорита и разнообразие характеров я поставил требованием формы и по примеру стариков старался черпать из жизни глубоко и полно…»

И в том же письме он сообщал, что написал первый акт «сложной четырех или пятиактной трагедии. Он в четырех длинных картинах со множеством действующих лиц и сюжетных узлов. Драма называется «Этот свет» (в противоположность «тому»). Ее подзаголовок «Пущинская хроника». Первая картина – на площади перед вокзалом, вторая в комнате портнихи из беспризорных, близ вокзала, третья – бомбоубежище этого дома, четвертая – картофельное поле на опушке Пущинского леса в вечер оставления области нашей армией».

В сентябре 1943 года, согласно донесению осведомителя НКВД, Пастернак возмущался: «Нельзя встречаться, с кем я хочу (речь шла о возможности встречи с одним британским дипломатом. – Б. С.)… Нельзя писать, что хочешь, все указано наперед… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать… У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»