Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - [19]

Как поселенье на гольфштреме,

Он создан весь земным теплом.

В его залив вкатило время

Все, что ушло за волнолом.

Он жаждал воли и покоя,

А годы шли примерно так,

Как облака над мастерскою,

Где горбился его верстак.

А в те же дни на расстояньи

За древней каменной стеной

Живет не человек, – деянье:

Поступок ростом с шар земной.

Судьба дала ему уделом

Предшествующего пробел.

Он – то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел.

За этим баснословным делом

Уклад вещей остался цел.

Он не взвился небесным телом,

Не исказился, не истлел.

В собраньи сказок и реликвий

Кремлем плывущих над Москвой

Столетья так к нему привыкли,

Как к бою башни часовой.

Но он остался человеком

И если, зайцу вперерез

Пальнет зимой по лесосекам,

Ему, как всем, ответит лес.

<…>

И этим гением поступка

Так поглощен другой, поэт,

Что тяжелеет, словно губка,

Любою из его примет.

Как в этой двухголосной фуге

Он сам ни бесконечно мал,

Он верит в знанье друг о друге

Предельно крайних двух начал.

Пастернак дерзко полагал себя и Сталина величинами равновеликими, его – в области политики, истории, себя – в сфере поэзии. И очень обрадовался и одновременно растерялся, когда представилась возможность поговорить с «гением поступка». Поэт хотел говорить с диктатором о вечном – о жизни и смерти. Но была одна загвоздка. Дело в том, что Мандельштам действительно читал Пастернаку злополучного «кремлевского горца». Услышав крамольные стихи, Борис Леонидович заволновался и предупредил Осипа Эмильевича: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому».

Насколько дружественными на самом деле были отношения Пастернака с Мандельштамом, сегодня судить трудно. Подавляющее большинство мемуаристов, как мы убедились, настаивает, что большими друзьями в личной жизни они не были, а поэтически были друг от друга очень далеки. Однако тут могло иметь роль стремление оправдать поведение Пастернака и с этой целью принизить значение его отношений с Мандельштамом. Во всяком случае, сохранилась дарственная надпись Мандельштама на своей книге «Стихотворения» 1928 года: «Дорогому Борису Леонидовичу с крепкой дружбой, удивлением и гордостью за него». Здесь, кстати, все-таки не формально-дарительное «дружески», а эмоционально-личное: «С крепкой дружбой». Так что есть основания полагать, что, по крайней мере, Мандельштам считал Пастернака своим другом. И, кстати сказать, не раз останавливался дома у Пастернака в 20-е годы, когда оказывался в Москве. Такого рода факты таили для Пастернака дополнительную опасность. Если Мандельштам на следствии тоже назвал его своим другом и это стало известно Сталину то повышалась вероятность того, что Иосиф Виссарионович прямо может спросить Пастернака о крамольных мандельштамовских стихах. Из всех мемуаристов только Исайя Берлин отмечает, что такой вопрос был Сталиным задан, и поэт уклонился от прямого ответа, заявив, что это неважно, присутствовал он или отсутствовал при чтении Мандельштамом антисталинских стихов, а главное, что сейчас ему выпало счастье беседовать с самим Сталиным. Другие мемуаристы относят слова Сталина и ответ Пастернака лишь к оценке Мандельштама как поэта. Скорее всего, прямой вопрос о «кремлевском горце» так и не был задан, а в беседе с Берлином Борис Леонидович, возможно, невольно включил в рассказ свои опасения насчет каверзного вопроса таким образом, что англичанин понял, что опасный вопрос был все-таки задан. Но такой вопрос со стороны Сталина выглядит маловероятным. Если бы он был задан, поэт вряд ли благополучно дожил бы до смерти вождя. Не такой был человек Иосиф Виссарионович, чтобы позволять увиливать от ответа на прямо поставленные им вопросы. Он наверняка повторил бы вопрос, и Пастернак, который не знал, заложил его Мандельштам или нет, мог побояться соврать и признался бы. А последствия такого признания могли быть непредсказуемыми и самыми печальными для Пастернака. Однако Мандельштам не включил Пастернака в список тех, кому он читал стихи о «кремлевском горце». Возможно, Сталин не исключал, что Пастернак все-таки знаком с этим стихотворением, но не захотел ставить его в безвыходное положение и не задал рокового вопроса. Думал, что Пастернак еще пригодится. Тем более что из разговора с поэтом Сталин понял, что какой-то духовной связи с Мандельштамом у Бориса Леонидовича действительно нет, а сам он – человек робкий и на выходки, вроде мандельштамовской, не способен. В итоге в результате ходатайств Бухарина и Пастернака Мандельштама сгноили в лагере только в 38-м, а не в 34-м, пока что ограничившись ссылкой. Из Воронежа Мандельштам в апреле 1936 года писал Пастернаку, просил приехать, если можно, поскольку «это самое большое и единственно важное, что Вы для меня можете сделать». Но Борис Леонидович тогда был едва ли не в худшем душевном состоянии, чем Мандельштам, страдая психическим расстройством, бессонницей, и в Воронеж ехать никак не мог. Но деньги опальному поэту посылал. Он вообще всем стремился помочь. Здесь не было никакого политического жеста.