Расплата - [35]

— Меня это не касается! Пусть тонет.

— Как это — тонет?! — поразился Каха.

— Вот так! Сейчас же очистите территорию!

И тут Каха изо всей силы ударил его в лицо, свалил на песок, набросился на него и вцепился в горло. Мне кажется, он бы задушил его, не окажись мы тут.

Этот сторож не знал Гиглу и, разумеется, нельзя было требовать, чтобы он наравне с нами переживал случившееся. Но он настолько равнодушно относился к чужой жизни, настолько был послушен приказу, что ничего другого знать не хотел. Что бы случилось, если бы мы прошли по территории хозяйства, а он проводил бы нас или помог чем-нибудь? Но нет! Для него не существовало ничего, кроме приказа, а приказ гласил: на территорию хозяйства вход посторонним воспрещен, и выполнение этого распоряжения представлялось ему самым святым долгом — вот и вся загадка. Ни шага в сторону. Он был жалким рабом жалкого приказа. Обстоятельства, приведшие нас сюда, делали бессмысленным суть этого приказа, мы же не на прогулку и не мешаться пришли сюда? Но маленький фанатик не хотел да и не мог этого понять. Поэтому он был зол и в те минуты отвратителен своей злостью и равнодушием.

Таких мелких фанатиков с горем пополам еще можно вытерпеть, но что прикажете делать с крупными? Гораздо страшнее был батони Коте, с которым я познакомился у Кахи, вернее, в доме его отца. Родители Кахи были в разводе, и мой друг никогда не жил со своим отцом. Откровенно говоря, пока не умерла мать Кахи, они почти не встречались. После смерти матери отец, вероятно, помогал Кахе, который остался один, но Каха никогда не рассказывал об этом. Близких у него не было, а прожить на стипендию не так-то легко. В то время отец Кахи уже находился в отставке, не знаю только, по возрасту или по другой какой причине. Каха не любил распространяться об отцовских делах. Мать Кахи происходила из аристократической семьи и в свое время считалась одной из первых красавиц в Тбилиси. Отец Кахи безумно влюбился в нее, но получил твердый отказ. Тогда, как рассказывают так называемые злые языки — я лично много раз слышал эту историю, — отец Кахи обнаружил за молодыми братьями неприступной красавицы какие-то серьезные грехи, и дело кончилось тем, что мать Кахи вышла замуж за этого человека, чтобы выручить угодивших в тюрьму братьев. Однако братьев она не спасла и вскоре после рождения сына развелась с мужем. Мы с Кахой никогда не разговаривали на эту тему. Я подозреваю, что мой друг недолюбливал своего отца, хотя, тем не менее, изредка навещал его. Однажды он зазвал и меня. Мы вошли в большую, просторную квартиру. Это было здание тридцатых годов в так называемом конструктивистском стиле. У отца Кахи оказался гость. Они пили вино. Хозяин дома заметно обрадовался нашему приходу, сердечно встретил, радушно пригласил в светлую столовую, на одной стене которой висел портрет Сталина, на другой — Серго Орджоникидзе. Портреты были довоенные, Сталин в простом френче с улыбкой раскуривал трубку. Отец Кахи, несмотря на возраст, выглядел довольно бодро, хотя и несколько надменно, и лично на меня произвел приятное впечатление. Каха совершенно не походил на него, что сразу подметил друг Кахиного отца батони Коте, когда Каху представили ему:

— Вон, как вымахал твой молодец, Гайоз, но от тебя ничего нет — вылитая мать.

На что ни Каха, ни его отец не ответили. Седовласый батони Коте восседал за столом с таким же, как у отца Кахи, самоуверенным выражением, сверкая, как ястреб, глазами навыкате. Отец Кахи представил ему и меня:

— Знаешь, кто это? — и упомянул имя моего деда.

Мы встретились впервые, и было удивительно, откуда он знает меня.

— А-а, знаю, знаю, — пожал мне руку Коте, залезая взглядом прямо в глаза. — Ты, сынок, помнишь своего отца?

Отца я совершенно не помнил.

— Твой отец, сынок, не отличался умом…

Действительно, я не помнил отца, почти ничего не знал о нем, но эта фраза задела меня. Наступила неловкая тишина. Я заметил, как побледнел мой друг, ноздри его раздувались, что случалось с ним в минуту сильного волнения или когда ему бывало очень стыдно.

— Вы знали отца Тархуджа? — холодно спросил он.

— Как не знать, — хмыкнул батони Коте, снова поворачивая ко мне багровое лицо, — соседями были, как не знать…

— Садитесь, чего вы стоите? — указал на стулья отец Кахи.

Мы присели. Мне почему-то казалось, что мы помешали этим людям, перебили их теплую беседу. Они как будто испытывали неудобство от нашего вторжения, и мы были скованы, чувствовали себя неуютно. Некоторое время все молчали.

— Угощайтесь, — предложили нам.

Мы что-то положили себе на тарелки.

— Мдаа, — постучал пальцами по столу хозяин и поглядел в окно.

И снова неловкая пауза.

— Не выпить ли нам за здоровье этих юношей, Гайоз?

— Непременно, непременно! — встрепенулся Кахин отец и наполнил стаканы. Почему-то он казался мне утомленным, то радушие, с которым он встретил нас, совершенно не соответствовало апатии, овладевшей им за столом. Он приподнял чайный стакан и коротко пожелал:

— Будьте здоровы, ребята, долгой вам жизни и счастья!

Батони Коте был куда энергичней. Мне думается, он принадлежал к числу тех людей, которым внутренний зуд и нарушенное душевное равновесие не позволяют находиться в состоянии покоя, заставляют вечно искать какое-нибудь новое дело, которому они могли бы самозабвенно служить, проводить некие мероприятия, долженствующие переделать мир. Эти люди верят, что смогут горы своротить и преобразовать вечные законы жизни. Он так стремительно схватил стакан и с таким азартом начал тост, что я подумал — вот и нашел себе новое занятие.