Расплата - [199]

— Не смей!

— Почему?

— Потому!

— Не бойся…

— Не смей, говорят!

Так они препирались до утра. Не уговорил он ее! И все же остался доволен. Доволен и опустошен. Он никак не мог взять в толк, чего боялась Жужуна и что она, в таком случае, делала с Бучунией на берегу Цхенисцкали? Так и не понял, девушка ли Жужуна или уже знакома с мужской лаской?

Перед самым уходом в армию он словно прозрел; да, сплоховал в ту ночь, не хватило ему упрямства, настойчивости, настырности. Довольствовался крохами. А кто довольствуется крохами, тот никогда ничего не достигнет. Сам не вырвешь, никто не поднесет. Некоторые, по слабости, и крупицу удачи считают полной победой, подберут тысячи оправданий, успокоят себя, обманут, иногда даже сами поверят, что достигли желаемого, нашли все, что искали. Так во всем. Такова участь слабых. И Чичико проявил слабость, оплошал, за что и корил себя в течение всех трех лет…

…На другой день он подстерег ее в поле. Высокая кукуруза уже выбросила метелки. Он повалил Жужуну на траву, на краю поля, под тополями, и там, на траве, среди ольховых кустов, ограждающих поле, валялись они, целуя друг друга в губы. Ослепительно сияло солнце, с пастбища доносилось мычание коровы, запах влажной травы и сырой земли щекотал ноздри. Он видел, как со стебля, пробивавшегося сквозь рассыпанные, словно солома, волосы Жужуны, переползла к ней на мочку уха божья коровка… но и в тот день удовольствовался немногим.

Ночью девушка уже не поднялась к нему на балкон. Он долго ждал ее, потом переполз через перила, спустился вниз по столбу, прокрался за дом и встал у окна, выходящего в сад. Но прикрытое окно оказалось еще и запертым. Он постучал. Никто не отозвался. Чичико разозлился, горло словно обожгло прихлынувшей кровью, и он постучал сильнее, уже не думая об осторожности, не помня о Бахве и Тебронэ, был готов выбить, высадить окно, зверем ворваться в комнату и разорвать эту дуру, запирающую окна.

Захотелось как-то унизить девушку, но это было невозможно, и тогда та давешняя встреча в поле, которая отдаленной сладостной песнью грела ему сердце, представилась иной. Теперь он вспоминал не божью коровку, похожую на рубин, которая переползла со стебля на мочку девичьего уха, не рассыпанные, как солома, волосы, а задранное чуть не до горла платье, легкий пушок на животе, скрещенные колени, шероховатые волосатые голени и огрубевшие ступни, беспощадно освещенные солнцем, и все то, что убивало и стирало недавние блаженство и нежность. Он еще припомнил запах чеснока, которым разило изо рта девушки, и она теперь представлялась ему отвратительной. Стоило Жужуне подойти к окну и вызывающим шепотом бросить ему, что она все равно не откроет, как у него от злобы запрыгала нижняя челюсть и он выругался.

— Открывай, шлюха, а то ворвусь, башку оторву!

Он и вправду готов был вломиться к ней, но, к счастью, тут его словно окатили ледяной водой. Проснулась Тебронэ и крикнула из комнаты:

— Ты спишь, Жужуна?

— Сплю, тетя.

Стремглав он сбежал с лестницы, завернул за угол, поднялся на балкон и затаился на тахте, разбитый, потерпевший провал. Все три года мучила его эта неудача.

На следующее утро его вместе с другими новобранцами отправили служить в Россию.

Теперь вот он вернулся. И все равно до сих пор с огорчением вспоминает о том, выпущенном из рук случае, мечтает довести до конца то, что начал и не завершил. Скоро неделя, как Чичико демобилизовался. Стоит он сейчас во дворе, облокотился о красноватый колодезный сруб и смотрит на дом, в котором умирает Бахва. Потом вытягивает из колодца, выложенного замшелыми камнями, ведро с водой и жадно пьет. Снова щелкают дрозды, бесконечно свистят коростели, щебетуньи-ласточки описывают в воздухе круги, и когда кажется, что вот-вот разобьются о землю, круто взмывают ввысь. Скоро заявится удод и пройдется по плетню, дятел долбит дерево, а с зарей взлетит с поля жаворонок и зальется, трепеща в выси неба, словно подвешенный на ниточке. Вечером на ветку липы сядет малиновка и отрывисто засвистит. Весна, медвяный аромат разлит в воздухе!

Едва стемнело, как соседи пришли навестить больного, недолго молча постояли у постели Бахвы, потом пустились в разговоры. Мужчины закурили, женщины расселись на низеньких скамеечках, одергивая на коленях платье. Некоторые устраивали рядом детей. Говорили о полевых работах и погоде, о базаре, иногда вспоминали и о болезни Бахвы. Бахва стонал, метался в постели, ему не хватало воздуха. Окно было закрыто, и от табачного дыма и чада в комнате нечем было дышать. Сорокалетняя Веричка принялась описывать свою торговую поездку в Россию, в тот город, где ее сын проходил действительную службу.

Говоря в нос, Веричка с удовольствием рассказывала, как навестила сыночка.

— Ему там неплохо. Возмужал. И «наколки» себе сделал, вот ведь как! На правой руке — женщина голяком, а на левой по-русски написано: «Не забуду мать родную», — лицо ее сияло воодушевлением и радостью.

Понемногу все разошлись. Остался один Шалико. Больной все метался. Шалико сидел на скамеечке, с глупым упорством уставясь в одну точку где-то над изголовьем больного. Шалико был женат около семи лет, но успел обзавестись пятью детьми. Длинноносый и длинношеий верзила, он разительно напоминал лицом сову. Короткие, квадратные усики, словно почтовая марка, были прилеплены над верхней губой. Над ним постоянно насмехалось все село за то, что его нареченная сбежала за день до свадьбы. Спуталась с каким-то бродячим чонгуристом и только через месяц заявилась домой. Где она таскалась, так никто и не узнал. Однако Шалико все равно женился на ней, полностью простив. Возможно, из-за того, что и полушки не имел за душой, а нареченная была единственной дочерью зажиточных родителей, но не удалась ни лицом, ни статью. А может быть, не это заставило его жениться, а иное — то, что он не знал женщин и, кроме этой, другой не нашел. Теперь у него уже пятеро детей.