Расплата - [13]

В ту ночь Мери уловила некий сигнал, как однажды случилось со мной в лесу перед встречей с сумасшедшим пастухом. Животные тоже улавливают подобные сигналы и, как утверждают сведущие люди, понимают их значение, особенно перед стихийными бедствиями. А мы, к сожалению, не понимаем. Мы смутно ощущаем что-то, но о том, что же нас ждет, не имеем представления. Однако если мы обратимся к жизнеописанию людей древности, то увидим, какую огромную роль играли сны и прочие неведомые нам предзнаменования в их деятельности, решениях и даже судьбе, которую они якобы умели предсказывать с помощью этих предзнаменований. В наше время такая способность, если она в самом деле существовала когда-то, утеряна человеком, из-за чего он, несмотря на огромный технический и материальный прогресс, в некоторых обстоятельствах выглядит более слабым, нежели древние люди, более близкие к природе и естеству. Я не знаю, насколько верно все это, но смутное предчувствие Мери (или некий сигнал, расшифровать который никто не мог, конечно, если не считать это простым совпадением) сбылось, но ничего не изменилось: что должно было случиться — случилось.

Мне было приятно в парикмахерской. Я сидел в мягком кресле, вдыхал запах одеколона, радуясь горячему компрессу, щелканью ножниц, разговорам мастеров, даже старым газетам, журналам и домино, разложенным на маленьком столике в зале ожидания. В парикмахерскую ввалился чернявый детина, видимо успевший в такую рань изрядно приложиться к бутылке. Не успел он войти, как прицепился к одному из мастеров. Мой мастер к этому времени уже закончил бритье и перед тем, как смазать мне кожу кремом и освежить одеколоном, вышел помыть руки. Я наклонился к зеркалу, внимательно рассматривая собственное лицо, и остался доволен тем, как был выбрит. Интересно, что сейчас поделывает Мери? В Тбилиси ли она? Может, замуж вышла? Я снова откинулся на спинку кресла. Мой мастер задерживался. В зеркале я увидел, что недавно вошедший клиент теперь привязался к нему. Я повернул голову.

— Чего уставился? — зарычал на меня детина.

— Будет, Рудик, уймись! — урезонивал его мой парикмахер.

Я молча отвернулся. Мне совершенно не хотелось ввязываться в склоку. Но Рудик, видимо, счел мое молчание за трусость и нахально приблизился ко мне, отмахиваясь от парикмахера, который тянул его назад.

— Тебе чего надо? — гаркнул Рудик, встав надо мной.

— Ничего, любезный, будь здоров, — через силу улыбнулся я и, взглянув в зеркало, увидел, что в лице моем нет ни кровинки. Я весь напрягся от неприятного предчувствия. Было ясно, что нынешнее утро будет у меня отравлено. Сразу пропало то настроение, которое заставляло меня любить все в родном городе, где я не был столько лет. Рудик, видимо, совсем обнаглел от моего мирного тона.

— Поднимайся, выйдем потолкуем!

— Иди отсюда, пока цел!

— Вставай, чего дрейфишь! — Рудик хлопнул меня по плечу с такой злобой, будто я вызывал в нем непреодолимое отвращение, хотя он впервые видел меня и я ничем не обижал его.

— Тебе говорят, встань! — заревел он, матерно выругавшись.

Тут и меня затрясло от ненависти и отвращения. Я ненавидел его как мерзкого гада, которого так и тянет раздавить ногой. Ненавидел его беспричинную злобу. Сорвав с груди простыню, я вскочил с кресла, разбросал в стороны суетящихся между нами парикмахеров и изо всей силы, со всей ненавистью, внезапно и неожиданно во мне скопившейся, размахнулся, ударил Рудика в лицо и свалил его на пол. И в тот же миг я почувствовал, как встрепенулся во мне затаившийся до поры кровожадный зверь, разом убив все благородное, привлекательное, человеческое, разумное, вырвался на свободу. И когда Рудик, пытаясь встать, поднял голову, я с величайшим наслаждением, с нетерпением, близким к радости, так безжалостно ударил его ногой в лицо, что он без чувств растянулся на полу.

Взвинченный, вышел я из парикмахерской. Я настолько озверел, что, не повисни на мне парикмахеры, я бы убил Рудика. Я шел по улице, и меня продолжала колотить нервная дрожь. Я ничего не видел и не замечал вокруг. Город уже втянул меня в свой водоворот, лишний раз напомнив, что наряду с добром в нем существует и зло. Я миновал сад, где некогда собирались ортачальские игроки в кости, и свернул на Сионскую улицу. «Какой черт припер этого проклятого Рудика в парикмахерскую?» — продолжал я злиться, подходя к Сионскому собору. «Вошел я в дом твой и преклонился пред святым храмом твоим», — прочел я надпись над входом. Заглянул внутрь, оттуда тянуло ладаном и прохладой. В сумеречной глубине мерцали лампады. Я спустился по ступеням и вошел в храм. Сколько лет не был я здесь? Последний раз я зашел сюда в пасхальную ночь, какие-то пьяные пустили тогда ракету, переполошив весь народ, собравшийся в храме, и чуть не сорвали службу. Сейчас здесь было тихо, сияли золоченые оклады икон. Я сразу успокоился, как будто целиком отделился от суматошного города. Я слышал, что в старину никто пальцем не смел тронуть преступника, если тот укрывался в храме. Поистине в неповторимой простоте грузинских церквей есть что-то необычайно спокойное, величавое, бесконечно возвышающее надо всем мелочным и преходящим. Я сел на длинную скамью. Мимо меня прошелестела монахиня в широком черном одеянии и заговорила с другой пожилой монашкой, продающей свечи. Душа моя отдыхала, а прошедшая монахиня напомнила мне о молодом иноке Абро. Когда-то, много лет назад, он и я, пьяные вдрызг, постучались в дверь Сионской колокольни, и монахиня, похожая на эту, отворила нам. Передо мной возник образ Абро. Когда он улыбался, лицо его приобретало крайне бессмысленное выражение. Фанатично преданный вере, он ничего не смыслил в учении Христа, не следовал ни одному из его заветов. Он был суеверен, более привержен церковному ритуалу, нежели истинному богу, поэтому вера его выражалась только в любви к церкви, впрочем, иначе и не могло быть, потому что Абро был не вполне нормален. Интересно, как сложилась его судьба?