Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [92]

И по этому движению пальцев Елена как будто воочию увидела узор, который рисует Аня — холмы, горы, деревья — и с улыбкой поняла, что и сама вот так же бы вот, если б была одна, рисовала бы — только не на стене, а в воздухе — невидимые картины — в миллион раз более весомые, чем все видимое.

Никогда не говоря подруге, что ненароком подглядела ее мечты — Елена, однако, теперь всегда знала, что за напускной Аниной бесчувственностью и чопорностью все-таки течет волшебная живая жизнь души. Единственно важная — всё остальное для Елены не стоило ничего.

Все движения (открывание замшевого, с жестким хрящом, пукающего кнопкой очешника, облачение носика в ярмо очков, извлечение ручки из гэдээровского пенала, бросание хлама в школьную сумку) Аня производила с ужасающей дотошной заторможенной педантичностью, как в замедленной съемке, — и вечная порывистость Елены вызывала у Анюты (в зависимости от настроения) то увлеченное раздражение (в мрачные минуты, особенно после математики или физики), а то умиленную снисходительность (в чудные мгновения синхронно ускоренного завтрака).

Глаза у Ани всегда были как будто немножко заспанными, нежно-расслабленно-подслеповатыми — и это почему-то придавало ей сходство с героинями старых картин. «Мадонна! Прямо Мадонна!», — любила всегда повторять про Анино лицо Анастасия Савельевна, когда Анюта бывала у них в гостях — хотя что такое «Мадонна» и Елена, и Аня представляли себе весьма смутно — и, судя по альбомам, считали, что это просто эпитет к «очень красивой девушке». Анастасия Савельевна, хотя в классификации живописи особенно и не разбиралась (а вкусы ее были настолько эклектичны, что умилялась и Рафаэлем, и восхищалась Коровиным — а вот тут вот намедни и вовсе заявила что влюбилась в соц-арт — после того, как какой-то очередной неудачливый поклонник в компании, молодой художник-любитель, грузин с белыми курчавыми волосами и ярко-голубыми глазами, завел ее на гостеприимный чердак-мастерскую Эрика Булатова, — и, на фоне его картин, грузинский художник-любитель тут же был отправлен в отставку), однако любила хорошие картины действительно страстно — как будто какое-то символическое продолжение театра, — и как только подворачивался случай, приобретала с рук альбомы по искусству — приобретала хаотично — с наивнейшим, но всегда единственно безошибочным и искренним: нравится — не нравится — чувствую сердцем — или не моё. А уж альбомы по античной скульптуре у Елены с детства были вместо журнала «Пионер».

По анекдотическому совпадению, разглядывая как-то дома альбом по итальянскому Возрождению, Елена наткнулась на портрет какой-то девочки — ну копия Аня! Редковатые и очень резко шедшие вверх брови над чуть припухшими верхними веками. Всегда чуть-чуть надутое выражение нижней части лица. Вспухшие холмики вокруг губ. Чуть отпяченная нижняя губка. Умные, чуть печальные, внимательно-настороженные глаза. И всегда (даже эта деталь на картине была соблюдена четко) чуть красненький почему-то кончик маленького аккуратного носика.

— Анюта! Я нашла твой портрет! Девочка пятнадцатого века! Ты когда-нибудь видела такого художника — Пинтуриккио? — восторженно ей сообщила Елена тут же по телефону.

Аня так и прыснула:

— Ты будешь смеяться — но мне уже родные только вот недавно тоже об этом сходстве сказали! У нас есть альбом Дрезденской галереи — мне в этом альбоме картину показали. Только это не девочка, а мальчик.

— Да быть не может!

— Уверяю тебя. Посмотри, что написано на репродукции. Мы тоже сначала думали: девочка. Потом смотрим: русским языком написано: «Портрет мальчика».

Сама же Аня обожала Брейгеля Старшего — который, как казалось Елене, пробавлялся зарисовками из жизни деревни олигофренов, да так писал (даже снег!), как будто каждый раз, перед тем как сделать мазок, макал кисть не в краски, а в землю.

Впрочем, к счастью, художественные пристрастия (в силу того, что в западных музеях никто никогда не был, и подлинников никогда в глаза не видел) напрямую зависели от новых альбомов по искусству, которые удавалось раздобыть — и были величиной довольно быстро текучей и условной.

Своей собственной красоты Аня явно не сознавала, всегда как-то очень зажималась — и внешне с первого взгляда даже могла показаться слегка неповоротливой (не от природного строения, а, кажется, из-за того, что оторопь и омерзение от тупо визжащего вокруг резвятника в школе делали невыносимой для нее самое мысль выглядеть хоть на миг столь же разбитной, как окружающие) — так, что иногда чудилось, что Анюта ходит в невидимой шубе даже летом — причем в шубе с глухим высоко поднятым накрепко железными крючками застегнутым меховым воротником — который мешает ей не только поворачивать голову и шею — но и чувствовать все вокруг как следует.

Все свои шутки Аня произносила с торжественно-печальным, чуть напыженным видом. Ни разу в жизни, вопреки стойкой школьной традиции, никого Анюта уменьшительным именем не назвала (мать дома внушила ей, что это «неинтеллигентно»); и даже к ней, к Елене, никогда не обратилась «Ленка» — а всегда называла: «Лена», или «Подруга». А Дьюрьку — смешное, венгерское имя которого казалось ей уж как-то чересчур разбитным уже само по себе — Анюта, с академической серьезностью, иногда облагороженно называла: «Дью».