Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [145]

С семантическими проговорками фамилий были у нее вообще в эти дни (и даже, вернее, ночи, с недосыпу) странные откровения: обнаружилось, например, что из всех захваченных в плен и заготовленных на убой ленинскими бандитами друзей и приближенных царской семьи, человек по фамилии Трупп — оказался убит вместе с царской семьей, а человек с фамилией, наоборот, Жилльяр — выжил, причем по чистой случайности.

Когда же она, исключительно по большой любви и доверию, предложила на уроке физики, в школе, вниманию Ани Ганиной жесткое эссе Бунина о ленинском ма(нь)яке Маяковском, Анюта (снисходительные представления которой о интеллигентности людей сводились к тому, чтобы люди не матерились и не говорили при ней ни о чем грубом и неприятном), насупившись, сердито сказала, что «восторгов по поводу текста не разделяет»:

— Это же кошмар! Ужас! Бунин так грубо пишет! Как он мог! Мне так нравилась его «Митина любовь» — там он такой нежный…

— Анюта! О какой нежности ты можешь говорит?! Бунин присутствовал при захвате и уничтожении страны убийцами — был специально организованный большевиками голод, где-то даже трупы жрали! Бунин был очевидцем физического уничтожения всей русской культуры и ее носителей — и замены их на проплаченных коммунистами фигляров-пропагандистов с плакатным стилем, которых предписывалось считать поэтами! Какая уж тут нежность! Если бы Бунин писал в своем обычном румяном стиле — он бы просто соврал! Это — честное свидетельство! Которому мы обязаны верить уж гораздо больше, чем пропаганде, которая нас в школе убеждает, что платные соловьи коммунизма якобы были не подонками и не соучастниками — а поэтами!

— Ну, Бунин не совсем прав… Мне некоторые ранние стихи Маяковского нравятся…

— Аня! Геббельс, возможно, тоже в юности милые стишки писал! Единственная разница только в том, что там, в Германии преступники и их идеологи и пропагандисты названы преступниками, и преступная идеология запрещена — а у нас — нет! Мы не должны любоваться этим Бунинским свидетельством — тут речь не про любование и не про стиль — мы должны просто принять его, как горькую пилюлю, как противоядие против пропаганды.

— Но я все равно не понимаю: вот как Бунин может быть таким разным — таким нежным в художественной прозе — и таким ужасным, грубым здесь…

— Анюта, я вот, лично — совсем не поклонница слащавой прозы Бунина.

— А мне вот как раз он очень нравился! До сегодняшнего дня! — с несвойственной ей жесткостью настаивала Аня. — Пока я не прочитала эту гадость!

— Может быть, именно то, что, как ты говоришь, ты любишь его «нежные» рассказы — это резон прислушаться и к тому, что он говорит в моменты ярости? Абсолютно оправданной. Бунин писал о них, как о распоясавшейся бандитской швали — и большего они не были достойны.

— Ну… Все равно… Я бы на месте Бунина такой грубости не написала… Или, если бы написала — то потом бы сожгла и никому бы не показала, — набычилась Аня.

— Аня! Давай все-таки разберемся — в чем зло? — совершать преступления — или честно, в жестких выражениях, разоблачать преступников?

Но Анюта от дальнейших обсуждений воздержалась.

А на следующий день, встречаясь с Крутаковым у вестибюля метро Пушкинская со стороны «Известий», Елена, едва веря такому чудовищному совпадению, едва веря вообще своим глазам, с мистическим содроганием прочитала в витрине на огромном плакате более чем откровенную, саморазоблачительную цитату Маяковского (под его традиционным красным сжатым кулаком и угловатой челюстью): «товарищ Ленин, работа адова будет сделана и делается уже».

Разбираясь во всех этих жуть наводящих темных делах — семьдесят лет выдававшихся за светлые (назвать которые своими именами стало вдруг вновь вопросом жизни и смерти), засыпа́ть Елене удавалось уже все реже и реже — только на полчасика-час, под утро — и, если на первые сутки недосыпа появлялся легкий коловрат в солнечном сплетении и тяжелое отвращение от тухлых системных рож в школе, то на вторые сутки (если продержаться день без сна — заснуть в следующую ночь было просто нереально — и появлялся какой-то адреналин) мозг становился стеклянным — и сама мысль о сне казалась какой-то уже атавистической, не достойной человеческого существования.

Утром, после волшебно-ясной бессонницы с Крутаковскими книгами, она возвращалась из таких далей, что ей дико было представить, что она — именно тот человек, которому нужно сейчас вставать и идти в школу, видеть ухоженное рыло алгебраички Ленор Виссарионовны, и слышать ее истерические крики («Дьюрька, разговаривать на уроке?! Встал, пошел вон, два в журнале!» — «Ну Ленор Виссарионовна… Я не…» — «Что?! Спорить с учителем?! Встал, пошел вон, два в журнале!»), — и, частенько, этим человеком быть Елена отказывалась, из-за экзистенциального ужаса. Способ теплых прогулов заключался в том, чтобы пересидеть в маленьком кинотеатре, в фойе, неподалеку от дома — а поскольку Анастасия Савельевна обычно любила перед работой, сделав круголя, прогуляться по дороге к метро мимо занесенного снегом парка (того самого, разбитого на месте кладбища, где Елена чуть было не заночевала, разругавшись с матерью из-за Цапеля — в день последнего с ним свидания — каким все это теперь казалось ей далеким прошлым!) — то, выглянув из окошка, можно было всегда определить, когда шухер миновал и можно возвращаться домой, к чтению.