Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг. - [6]

Замечательно, что Л. Толстой в трактате «Что такое искусство» выбрал для удара по бессодержательному, вырождавшемуся, но модному среди высшего общества конца века — модернистскому — искусству, именно Вагнера, именно его оперу и притом — самую, может быть претенциозную — «Кольцо Нибелунгов» — бесконечную, как и подобает, впрочем, кольцу. Именно это произведение лучше всякого другого разоблачало ходули мнимой значительности сочинений подобных вагнеровским, где на мотивы народных легенд и сказок напяливались картонные латы всяческого философствования и поэтизации, латы, которые легко проткнуть не то что копьем а простой палкой. Толстой и проткнул их, и все увидели, что из дыры в картоне посыла- лась труха — все, что осталось от непосредственной прелести сказок.

Можно и не соглашаться с эстетикой Толстого в ее положительной части, в выводах. Но с критикой Толстого не согласиться нельзя. И то, что он признал не выдерживающим критики действительно ее не выдерживает, ибо вагнерианство было и осталось одним из первоисточников модернизма, суть которого заключается в подмене ясной мысли неврастенией затуманиваемой многозначительным мудрствованием.

2 сентября. — Все чаще возвращаюсь к мысли начать роман не с той главы, с какой он начат: его правильнее начать с какого-то народного характера, или — по меньшей мере — с народной картины, показывающей отдельные черты такого характера, которые впоследствии должны будут раскрыться полнее в центральных главах, т. е. в критический момент действия. Вероятнее всего это может быть семья кузнеца, Смоленщина, деревня и районный центр, откуда семья пойдет затем — с отступлением — в Тульскую область etc. Тогда пастуховские главы не будут иметь столь первенствующего значения, каким они невольно окрашены сейчас в завязке, сосредоточивая внимание на себе, как на чем-то исключительно важном. Но надо найти экспозиционную сцену качановской семьи, непременно такую, чтобы она была мостом к столичным эпизодам в доме Пастухова.

Первое: шофер Пастухова с его отношением к хозяину (рассказы о московской жизни, о «барине», о театре, и оппозиция кузнеца: «как же это он, советский деятель так барствует?»).

Второе: сын-летчик в его связях с ижорцами — Алексеем Пастуховым и Бегичевым (рассказы о Ленинграде и новой интеллигенции).

Содержание встречи — устройство жизни в деревне и ее устройство в столицах. Повод встречи — болезнь кузнеца; серебряная свадьба (отец женат вторым браком). Событие: покупка новой коровы взамен павшей; денежные дела (отходит сын от отца с семьей, получив образование, или нет? — зачем крестьянину ученье — чтобы устраивать деревню, или чтобы бросить ее, развязаться с деревней и с землей?)

В первом варианте еще одна возможность моста: шофер устроил на работу к Пастухову сторожем земляка — бывшего крепкого хозяина, бросившего деревню, бежавшего за новой жизнью и выжидающего «поворота линии»; деревня помнит о беглеце; шофер его давно раскусил и не одобряет; в пастуховских главах драка между ними объясняется не только ссорой, но и этим прошлым — нелюбовью к отступнику, крепкому мужичку, пережидающему свое время...

Видимо, должна быть в экспозиции и Чернь — родственники кузнеца, к которым он уходит летом 41-го, при отступлении. Во 1-х — сразу устанавливается фабульная скрепа, даются характеристики служилых, рабочих людей; во 2-х композиционно можно будет лучше соразмерить главу с уже написанными, т. е. дать три-четыре подплавки; в 3-х темп будет живее.

Хороша будет и параллель: два сына и два отца — Веригины и Пастуховы, — две начальных картины — шофер идет лесом в Кочаны, и его встречают отец и младший братишка.

Устройство братишки в городскую семилетку (он кончил весной сельскую четырехклассную) — и разговоры о деньгах и пр. (чудесная, неожиданная встреча, а до нее—воспоминания шофера о детстве вперемешку с воспоминаниями о городской жизни)... и Алексей идет к отцу,— как написано.

Обдумать лучше.

Надо исправить в романе время, час известия о начавшейся войне (радио в доме отдыха).

2 октября. — Поздно в сумерки вышел. С бугра у речки долго смотрел на заросли ольшаника, почти черные уже, но еще в густой листве. Сильный теплый ветер злыми порывами гнет ольху, она шумит, звонко бушуя, качаясь волною. С запада несутся тучи, похожие на разводы сепии, по не успевшему стемнеть небу. Лес взвывает, стонет. Вершины еловых хлыстов мечутся, сосны потрескивают и гудят. Точно водный простор, все движется вокруг прибоем. Мрачнее, гуще накрывает землю тьма. Наверно, клонится к буре: теплота шквалов и свирепо раскиданные тучи насыщены каким-то тяжелым предвестьем.

Но вдруг я ощутил удовольствие от ветра, испытанное только во время штормов в море. Всегда почти угнетая, на этот раз ветер неожиданно меня восхитил. Долго стоял я, чувствуя, как шквалы, будто испытывая силу мою, пробуют сдвинуть меня с места, а я наваливался им навстречу всем телом, и было очень приятно это мускульное состязанье.

Возвращаясь, все останавливался и слушал, как лесному гулу отзываются плачами провода на столбах. В звуке проволок на ветру для слуха так же много зовущего, как для глаза —в огне. От него не оторваться. В нем и детство и грусть и степные страхи, и волчья судьба. Что-то наше, саратовское...