Расмус, Понтус и Глупыш - [40]

Но самый страшный приступ гнева у него уже прошел, а может, в глубине души он считал, что на войне все средства хороши, и даже позволено торты в лицо швырять.

Понтус по-прежнему тихо хихикал в полном изнеможении, и Альфредо кинул на него оскорбленный взгляд.

- Во всяком случае приятно, што на свете есть вы - с таким шувством юмора, - сказал он. - Шалопаи-мальшишки, вас слишком мало пороли, вся беда в этом, передайте мои слова вашим несшастным родителям. Привет им от меня!

Он рассерженно покачал головой.

- Нет, вам бы такую маму, как моя мамошка! Вот она умела наказывать малышей. Лапки у нее были железные, и только свист стоял, когда она драла за уши своих восемнадцать деток.

- Тебе, сдается, это не очень-то помогло, - сказал Понтус. - Но надеюсь, дубасила она тебя, во всяком случае, здорово!

Альфредо согласно кивнул головой:

- Она дубасила меня так… Боже, сжалься надо мной! Но и кулашки у нее были, надо сказать, крепкие. Шемпионка Швеции по силе пальцев… она стала ею на ярмарке в Кивике, в 1912 году.

Расмус не слушал его. Стоя у окна, он молча измерял расстояние до земли. Но Альфредо догадался, чем он занимается, и предупредил его.

- И не пытайся, - сказал он, погрозив указательным пальцем, - только сломаешь себе шею, тошь-в-тошь, как моя мамошка.

- Плевать мне на твою мамочку! - сказал Расмус.

Альфредо явно оскорбился.

- Ах ты, маленький своенравный ребенок…

- Вот как? Твоя мама сломала себе шею, вылезая из окна? - живо произнес Понтус.

Быть может, Расмусу снова пришла в голову одна из его блестящих идей, тогда лучше ему, Понтусу, каким-то образом отвлечь Альфредо.

Альфредо покачал головой:

- Нет, ясное дело, нет… хотя она в своей жизни наверняка немало влезала в окна и вылезала оттуда. Ах, она была гибкая, как обезьянка! Нет, это произошло по дороге на конскую ярмарку в Сэффле, вот тогда-то она и сломала шею… Ах, всякий раз, когда я думаю про это, я шуть не плачу.

Он стоял, прислонившись к очагу и горестно глядя прямо перед собой.

- Понимаешь, малыш Понтюс… Однажды темным ноябрьским вечером мы ехали по дороге на Сэффле и вдруг, ни с того ни с сего, мама заводит песню «Жалоба дикой утки». Боже, сжалься надо мной, ей не следовало этого делать.

Он тяжко вздохнул.

- Нет, не следовало ей это делать! И как ты думаешь, што слушилось? Да, наши лошади понесли… У нее, у моей мамошки, был такой певшеский голос, который пугал лошадей, заставляя их мшаться во весь опор, и вот… О Боже, сжалься над нами, какое несшастье, наш фургон опрокидывается и летит вниз с крутого обрыва, и вот уже моя мамошка лежит со сломанной шеей… тошь-в-тошь как это будет с тобой, Расмюс, если ты думаешь, что можешь выпрыгнуть из этого окна.

- Не твое дело, - заявил Расмус.

- Ладно, ломай себе шею, - сказал Альфредо, - на свете детей, что собак нерезаных!…

Он повернулся к Понтусу, который казался ему более толковым.

- Ах, потрясающая женщина была моя мамошка! Я стоял рядом с ней на коленях в тот осенний вечер, дождь лил как из ведра и завывал ветер, а моя мамошка сломала шею. «Тебе ошень больно, дорогая мамошка?» - спросил я и заплакал. «Нет, малыш Альфредо, - ответила она, - мне не больно, больно только, когда я смеюсь!» И это были ее последние слова!

Он торжественно высморкался в носовой платок.

- Да, такой матерью можно гордиться, - сказал он. - Такая мама, как моя мамошка, рождается раз в сто лет, да и то не всегда.

Тут он лукаво подмигнул Понтусу и вытащил из кармана брюк ключ.

- Дорогие маленькие шалопаи-мальшишки, теперь мне пора. Один добрый дядяшка приедет за мной на машине. Мне надо в Тиволи, глотать последнюю шпагу. Но это не отнимет у меня много времени, а потом…

Он подскочил от радости по-козлиному, а затем повернулся к Расмусу.

- Вот тебе ключ от погреба, - сказал он. - Завтра у тебя будет твой маленький Глупыш, а у меня не будет никакой Берты. Подумать только, какой замечательной может быть жизнь!

Он попытался погладить Расмуса по голове, но Расмус быстро отскочил в сторону. Он не хотел, чтобы его гладили.

- Маленькие шалопаи-мальшишки, надеюсь, мы, верно, никогда больше не увидимся, - сказал Альфредо. - Но когда я буду пить пиво далеко-далеко отсюда, в городе, названия которого вы никогда не слышали, я иногда буду думать о Расмюсе и Понтюсе, которые явились ко мне и хотели взглянуть на меня только одним глазком.

- Старый ворюга! - крикнул Расмус. - Хоть бы я вообще никогда тебя не видел!

Альфредо закудахтал от смеха.

- Я тоже этого хошу, - сказал он.

Потом он повернулся и ушел, и они слышали, как он поворачивает ключ в замке, слышали, как он спускается по чердачной лестнице, слышали, как удовлетворенно он напевает себе под нос:

- О, meine [9] мама, шемпионка по силе пальцев…

Потом входная дверь за ним захлопнулась, и они больше ничего не слышали. Но они ринулись к окну и увидели, как он идет там в сумерках под яблонями. У старого погреба он на минуту остановился, повернулся и помахал им рукой. А потом исчез в проеме каменной стены.

И не осталось ничего, кроме сплошной тишины. Стоя по-прежнему у окна, они прислушивались к звукам, к звукам самым незначительным, но подтверждающим хотя бы, что на свете существуют люди. Однако стояла мертвая тишина, и даже Глупыш больше не лаял. Вечер был красив и тих, солнце как раз только что село, оставив на небе лишь несколько багровых полосок. Свежо и сладко благоухало после дождя, и вот наползли вечерние туманы и завладели старой заброшенной усадьбой; они мягко стелились над землей между старыми серыми строениями и шерстяным покровом простерлись в отдалении над цветами камнеломки у каменной стены.