Раскрытие скрытого за завесой для сведущих в тайнах сердец - [28]
Ахмад ибн Фатик передаёт, что Хусейн ибн Мансур в ответ на вопрос «кКо такой суфий?» сказал: «Тот, кто един в Сущности» (вахдани аз-зат).
Хамдун также говорил о порицании: «Этим путём тяжело следовать простому человеку, но я скажу об этом так: признаки маламати – надежда мурджитов и страх кадаритов».
Это высказывание имеет скрытый подтекст, который нуждается в пояснении. Именно: известность более, чем что-либо другое, препятствует поискам Бога – такова человеческая природа. Поэтому тот, кто страшится этого искушения, стремится избегнуть его, и здесь его подстерегают две опасности. Во-первых, это страх, что благоволение доброжелателей, став «завесой», отделит его от Бога. Во-вторых, страх совершить действие, за которое люди будут порицать его и через это впадут в грех. Поэтому маламати надлежит в первую очередь озаботиться тем, чтобы не ссориться с людьми из-за того, что те говорят о них, в этом мире и в следующем; и ради своего спасения им надлежит совершать поступки, которые с точки зрения закона не являются ни серьёзным грехом (кабира), ни мелкой оплошностью (сагира), – для того, чтобы люди могли отринуть их. И потому их страхи относительно своего поведения подобны страху кадаритов, а их надежда иметь дело с теми, кто порицает их, подобна надежде мурджитов. В истинной любви нет ничего слаще порицания, поскольку порицание Возлюбленной не ранит сердце любящего; он не обращает внимания на то, что говорят посторонние люди. ибо его сердце неизменно сохраняет верность предмету любви.
Сколь сладостно
быть порицаемым
в любви.
Данный религиозный толк [суфии] отмечен среди всех существ во Вселенной тем, что избирает себе порицание в теле ради благоденствия своих душ; этой высокой ступени не достигают ни херувимы, ни другие бестелесные создания; её не достигали ни аскеты, ни преданные, ни искатели Бога в древние времена; она оставлена для тех народов, которые движутся по пути полного разрыва с мирским.
Мне представляется, что поиски порицания – это то же самое, что и выставление себя напоказ, а такая нарочитость – просто-напросто лицемерие. Выставляющий себя напоказ умышленно действует так, чтобы привлечь к себе внимание, а маламати целенаправленно действует так, чтобы люди отвергли его. Мысли обоих прикованы к человеческому и не выходят за пределы этой сферы. Дервиш же, напротив, никогда не помышляет о человеческом роде, и когда его сердце отпало от него, ему безразличны и осуждение, и похвала. Он продвигается, ничем не стесняемый и свободный.
Как-то в Мавераннахре я спросил у маламати, с которым довольно долго общался и чувствовал себя нестеснённо:
– О брат, какова цель твоих превратных поступков?
Он ответил:
– Добиться того, чтобы люди для меня не существовали.
– Людей много, – сказал я, – тебе всей жизни не хватит, чтобы упразднить всех людей; не лучше ли себя сделать несуществующим в глазах людей и тем самым избежать всех этих превратностей? Некоторые из тех, чьи мысли заняты людьми, воображают, что и люди заняты ими. Если хочешь, чтобы на тебя никто не смотрел, – не смотри на самого себя. Поскольку все твои беды проистекают от взирания на самого себя, какое тебе дело до других?
Если больной, которому предписана умеренность, потакает своему аппетиту, он – глупец.
Другие применяют метод порицания из соображений аскезы: они хотят заслужить презрение, чтобы смирить себя, и их величайшая отрада – увидеть себя жалкими и униженными.
У Ибрахима ибн Адхама спросили:
– Вы когда-нибудь были полностью удовольствованы?
Он ответил:
– Да, дважды. Как-то я плыл на корабле, где никто не знал меня. Я был одет в обычную одежду, у меня были длинные волосы, облик мой был таков, что надо мной потешался весь корабль. Среди всех был один шутник, который то и дело подходил ко мне, дергал за волосы, вырывал их и дерзко третировал меня выходками подобного рода. Именно тогда я ощутил полное довольство и радовался своему наряду. Моя радость достигла высшей точки в тот день, когда шутник поднялся со своего места и изобразил меня в виде распутной девки. Второй случай был такой: я вошёл в селение под проливным дождём, мой заплатанный плащ промок до нитки, я сильно продрог. Я пошёл в мечеть, но меня не впустили. То же самое повторилось ещё в трёх мечетях, где я искал приюта. Я отчаялся и, чувствуя, что, замерзаю, зашёл в баню. Своё платье я повесил прямо у печки. Здесь было дымно, моя одежда и лицо закоптились. Это меня полностью удовольствовало.
Как-то мне, Али ибн Усману аль-Джуллаби, довелось столкнуться с серьёзным затруднением. Я совершил немало поклонений в надежде, что ситуация прояснится, но этого не случилось, тогда я отправился к могиле Абу Язида, что помогло мне в предыдущем затруднительном случае, и оставался там около трёх месяцев, каждый день совершая три омовения и тридцать очищений в надежде, что моё затруднение разрешится. Однако этого не произошло. Тогда я отправился в Хорасан. В Хорасане ближе к вечеру я оказался в селении, где была ханака, в ней жили подвизающиеся на суфийском пути. Я был одет в рубище своего братства
