Раскрепощение - [90]

(Там же, из речи адвоката А. Л. Мове).

Когда-то, в году 1950 или 1951, на литфаке Вологодского пединститута, где я учился, среди благоухающего дешевыми пробными духами девичьего моря появилось, подобно выступающим из волн рифам, несколько редкостных у нас мужских фигур. Одна мне запомнилась: полноватая, коренастая, неуклюжая, с мягкой, нерешительной улыбкой на добродушном лице... Володя Пудожгорский учился курсом или двумя младше меня, близкого знакомства между нами не возникло, за время совместной учебы на факультете мы не обменялись, по-моему, и десятком слов. И вот, спустя сорок лет, читаю в «Комсомолке»:

«Прошу суд рассмотреть мое заявление об оскорблении и унижении личного достоинства В. Пудожгорским, опубликовавшим в газете «Вологодский комсомолец» письмо под названием «О портрете сталиниста (В. Ф. Попову)»... Прошу суд обязать В. Пудожгорского принести извинения не только мне, но и моим единомышленникам».

(Из искового заявления В: Ф. Попова).

«Судья: Какие конкретно слова из письма товарища Пудожгорского вы считаете оскорбительными для себя?

Истец: Главное содержание оскорбления — сравнение моей позиции со взглядами белогвардейцев-монархистов, связывающих свой патриотизм с верностью царю.

Судья: Вы считаете, что вас назвали белогвардейцем-монархистом?

Истец: Поскольку Сталина сейчас называют монархом, то получается — я верен ему... Я считаю, что Сталин, возглавляя партию, сделал очень много. Так отношусь к нему я и большинство ветеранов.

Ответчик: Меня в письме Попова задело, что он написал о сталинистах как о патриотах, интернационалистах и вообще только хорошее. Какой же интернационализм, когда уничтожались целые народы, проводился геноцид?..

...Полковник в отставке Попов носит на военном кителе рядом с орденскими планками самодельный значок с портретом Сталина. Но на суде он был без значка. Почему?

— Знак нуждается в обновлении,— говорит он.— Отремонтирую — и снова надену».

(«Комсомольская правда», 4 января 1989 г.)

Там же было сказано, что В. Пудожгорский, 1932 г.р., член КПСС с 1961 г., работает в том же Вологодском пединституте, доцент кафедры литературы.

Шеховцов — далеко, Попов (с помощью ниточки-воспоминания о Володе Пудожгорском) — уже ближе, а совсем близко — «Простор». Наш, алма-атинский журнал, в котором я проработал двадцать три года... Это уже не где-то, не с кем-то...

Я ушел из журнала, ощутив в его редакции (почти полностью обновленной) ту тенденцию, которая спустя несколько месяцев после моего ухода реализовалась в публикации романа московского литератора В. Успенского «Тайный советник вождя», трактующего и Сталина, и двадцатые годы в духе «Краткого курса», только — еще «правее». Обстановку, в которой затем происходило обсуждение этого романа в Союзе писателей Казахстана, газета «Известия» в несколько смягченном виде изображала так:

«Почтенного возраста люди плотно заняли первые ряды, Поднимаясь на трибуну, они сначала обстоятельно перечисляли собственные заслуги, затем произносили гневно-торжественные, похожие одна на другую речи. И непременно звучало пусть не текстуально, но по смыслу следующее:

Сталин — наша радость, ее у нас никому не отнять!

— Не вам, тут сидящим, давать ему оценки!

Или:

— Мы на вас на всех в суд подадим, как Иван Шеховцов!

— Знайте: никакого «Мемориала» интеллигенция республики не поддержит!

Казалось, будто время сыграло злую шутку,— так явственно, так осязаемо дышало в этом зале прошлое.

— Репрессированным слова не давать! — раздался из глубины зала срывающийся женский выкрик...»

(«Известия», 3 января 1989 г., Н. Мазуренко «Вокруг «Тайного советника вождя»). 

3

Нет, эйфории не было...

Полтора года назад мы с женой гостили у наших друзей в Ленинграде. Город этот, в отличие от Москвы, домашней, привычной и в общем-то житейски-прозаической, всегда казался мне холодновато-недоступным, куда более музейным, литературным, как бы подернутым патиной... Но вот — случайная встреча, ни к чему не обязывающее знакомство — и мы в старом, «петербургском», хотя и недавно отреставрированном доме, почти рядом с Русским музеем, в квартире лидера молодежной группы «Спасение» Алексея Ковалева.

На письменном столе — Пастернак, Цветаева, «Огонек» с очерком о Раскольникове, последнее номера «Юности», «Нового мира». Примерно того же плана книги в шкафу (средний джентльменский набор интеллигента шестидесятых-восьмидесятых годов), хотя... даже беглый взгляд выделяет специальные труды по истории, археологии, китаистике. На стенах — несколько изящных офортов с видами Ленинграда. Вызов? Эпатаж? Рок-культура?.. То, к чему заранее мы готовились, отсутствует начисто, ничего подобного нет и в помине. И за журнальным столиком, за которым мы расположились, попивая чай,— молодой человек, нимало не похожий на экзотических ребят, которых мы видели возле кафе на Невском, прозванном «Сайгоном», куда, сказали нам, захаживает и Ковалев. Одет просто, без затей — рубашка, джинсы. Худощав, пропорционально сложен. Лицо с темно-русыми, мягко-упругими волосами и карими светящимися глазами можно назвать красивым, в нем есть соразмерность, гармония, озаренность. Мы говорим с Алексеем без привычной натуги, без той напряженности, с которой ищут понимания на отчасти знакомом, но не слишком освоенном языке,— порой именно так чувствую я себя в общении с молодежью... Но здесь все было иначе, я едва сдерживал улыбку, слушая Алексея, — так много знакомого, из далекой юности, мерещилось мне в его интонациях, вдохновенном порыве...