Расколотое небо - [15]

9

— Дело вовсе не в Рольфе Метернагеле, — сказал Манфред. — Я вообще и не знаю его. Ты говоришь, он приличный малый, я верю тебе. Еще в прошлом году он работал на вашем заводе мастером. Этого он тебе, наверно, не говорил. И у него были все данные подняться выше. Беда в том, что его подчиненные оказались либо бесчестными, либо запутавшимися людьми. А начальник — мой отец — невозмутимо наблюдал, как из месяца в месяц растет неразбериха в каких-то там процентовках за подписью Метернагеля, и, когда накопилось достаточно улик, нанес удар. Он провел строжайшую проверку. Оказалось, что процентовки дутые. Перерасход дошел до трех тысяч марок. Метернагель слетел с места. Говорят, он рвал и метал и еще больше навредил себе. После этого он и очутился в бригаде, где ты с ним познакомилась. Спрашивается, зачем это было нужно моему отцу? Ведь вообще-то он беспринципный трус и как огня боится всяких осложнений. Должно быть, потребность души.

Рита молча шагала в ногу с ним.

— Ты как-то сказала, что я к нему несправедлив. Да с тех пор, как я себя помню, все мое существо восстает против него. Первая сказка в моей жизни — я слышал ее сотни раз, как другие дети «Красную Шапочку» или «Спящую красавицу», — это легенда о моем рождении. Слушай же: жили-были мужчина и женщина, они любили друг друга, как любят только в сказках. Правда, она ни за что не вышла бы за него, но ей уже было под тридцать, других женихов она отвадила непомерными притязаниями, и ей пришлось удовольствоваться такой незавидной партией — агентом обувной фабрики. Но это уж не из сказки, а в пояснение тебе! В сказке же говорится: они любили друг друга, а детей у них не было. Были выкидыши, об этом мать впоследствии точно информировала меня… Но я опять отклонился от сказки. Ибо когда наконец появился на свет этот желанный чудо-ребенок, а именно я, он родился недоношенным и нежизнеспособным. Таково было мнение врачей. Но вот является сказочная фея, добрая сестрица Элизабет, с ложечки вскармливает младенца чужим молоком, а потом уже передает для докармливания родной матери. Моя мать видела в этом младенце дар судьбы. Она старалась привязать его к себе всеми путами эгоистической материнской любви. Она сполна заплатила ту цену, какую стоит каждое чудо в каждой сказке, и рассчитывала, что я сторицей все окуплю. На том кончается сказка и начинается моя жизнь.

У Манфреда стало спокойнее на душе оттого, что он наконец заговорил, и вместе с тем его мучила невозможность высказаться полнее.

Правда, у его слушательницы был чуткий слух, способный уловить больше, чем один человек может поведать другому. И все же, пока он рассказывал, перед ним проносились не поддающиеся описанию картины, запахи, слова, взгляды и обрывки мыслей.

Ему вспомнились фотографии в семейном альбоме, на которых мать была хороша собой и взгляд ее выражал нежность, должно быть утраченную впоследствии от сожительства с таким мужем. Он часто искал в своей памяти следы постепенных перемен, свершившихся в ней, старался припомнить ее деятельной, мягкой, ласковой, силился представить себе, какой она была бы сейчас без этого семейного плена, без этого чудовищного духовного оскудения.

— Не спорю, ей жилось не сладко, — говорил он Рите. — В детстве я столько раз слышал из спальни перебранку и плач! Вдобавок она обнаружила, что муж ей изменяет. Не без ее честолюбивого нажима он повысился в должности, стал главным закупщиком на обувной фабрике, редко бывал дома, ездил на служебной машине и держал себя повелителем. Мать постоянно ходила надутая, а к его услугам было сколько угодно других женщин, которые смотрели на него с обожанием. Впрочем, двойная жизнь весьма и весьма обременяла его. Разумеется, он почти сразу вступил в отряд штурмовиков. Помню, как он вертелся в новом облачении перед зеркалом в прихожей и перед моей матерью. Мне тогда только что исполнилось четыре года. Я увидел, как они встретились взглядом в зеркале. Их единодушие отпугнуло меня больше, чем ссоры. Я забился в угол между пальто и плащами. После этого началась дружба отца с его директором. Он получил место уполномоченного и стал вхож в общество. По воскресеньям нас принимали в доме директора, иногда и он с семьей бывал у нас. Раньше мне редко позволяли играть с детьми. Мать сидела у окна за гардиной и поминутно кричала мне: «Эти гадкие дети обидят тебя, Фреди!» Теперь меня каждое воскресенье препоручали директорскому сыну Герберту. Он был старше на три года и вертел мною, как хотел. Он подбивал меня на дурные проделки, а виноватым каждый раз оказывался я. Обычно отец даже не смотрел в мою сторону, до того я был ему безразличен, а тут он меня лупил на глазах у чужих людей, чтобы директор видел, кто у нас в доме глава. Я еще в школу не ходил, когда начал его ненавидеть. Это и поныне определяет мое отношение к нему.

Манфред попытался поймать взгляд Риты, но она упорно смотрела себе под ноги, которые исправно шагали вперед, то по световому кругу от фонаря, то по темной панели. Она не заметила, как он сделал движение, чтобы взять ее под руку, но передумал.

— До сих пор я свободно обходился без слушателей, — гораздо мягче добавил он, — может быть, не следовало отступать от этого правила.