Расколотое небо - [9]

— Что это вы тут делаете? — сказала девочка. Голос был тих и скрипуч. Но так как все молчали, сраженные этим явлением, то и слышно ее было каждому.

— Говорил же я! — рассердился моторист Мамыкин и швырнул на землю топор.

— Хлебца дайте, — тихо попросила девочка. Глаза ее пошли вдруг закатываться под веки, она подломилась и села на пороге, откинув голову так, что стала видна тонкая шея, на сухом горле буйно билась синяя жилка.

Глазунов, ахнув, накинул на нее тулуп, поднял на руки, понес в дом. В нос шибануло кислым запахом жилья, немытости. В сенцах были сложены остатки кизяка. В комнате тускло горел фонарь «летучая мышь» с закопченным стеклом. При его свете Глазунов разглядел лавку, уложил хозяйку на нее, подул в лицо. Она открыла глаза, зрачки медленно яснели.

— Да тут их много! — удивленно сказал Кондратюк.

На широкой кровати в полутьме зашевелилось. Из-под кошмы, одеял, рвани начали выглядывать ребятишки. Тонко заплакал самый младший. Глазунов наконец разглядел: детей еще было трое — две девочки-близняшки лет по семи и коротыш годов трех, не больше. Чудно, но выглядели они вовсе не такими тощими и оголодавшими, как старшая. Глазунов цыкнул на них, прерывая разом всполохнувший рев, потрогал печь — она была теплая.

На столе в чугунке разглядел странную серую смесь, от нее несло макухой.

— Где родитель? Мамка? — грозно спросил Глазунов. — Это ж надо, до такого детей доводить!

Медленно, сквозь хлюпанье, разобрались, что к чему. Оказалось, живут они с год без мамки, которую тиф забрал, что две недели назад папаша, путевой обходчик, наказал своему семейству сидеть тихо, из дому не выходить, оставил старшей, Даше, дней на пять еды: макухи, сухарей, воблы, наносил в дом воды и кизяков на топку, сказал, что едет в Астрахань еды менять. Ждал-ждал поезда, а его все не было. Так, не дождавшись, ушел по шпалам пеший. Но пять дней прошло, неделя прошла, сколько дней прошло, а его все нет и нет. Сначала всем было весело, Даша сказки рассказывала. А потом у нее случилась болезнь. Есть же в доме уже который день нечего, все, что нашли, доели.

Глазунов догадался, что старшая свою долю, пока была, делила на всех, оттого и свалилась.

— Чего делать-то будем? — растерянно спросил с порога моторист Мамыкин.

— А что делать? — покривился Глазунов. — То, что решили.

— Это как же понять, комиссар? — налился злостью Мамыкин. — Тут мы по хозяева! Тут он хозяин! Они! Вернется он, а его дома и нет? Да что мы, варвары? Что ж, это и к моим в хату каждый придет и скажет: «Круши-ломай!»

— Не ори… — попросил Глазунов.

Он сел на лавку, помял в руках шапку, почесал лысину. Тошно ему было так, как редко бывает. Он представил себе этого неизвестного обходчика, как он ставил этот сруб по бревнышку, конопатил щели, крыл свежей дранкой крышу, устраиваясь здесь, при дороге, на долгую жизнь. Как рождались тут эти малявки, чадунюшки. И как шла тут обыкновенная, нехитрая жизнь. И каково ему будет, ежели вернется, увидеть вместо родного дома прокопченную печь посреди снега, труху да щепу. И не узнать ему, куда свезли, куда делись его кровинки. От всего этого Нилу Семенычу Глазунову захотелось встать и уйти. Отдать малятам из отрядных припасов кое-что, пусть подкормятся.

Но в то же время он понимал, что не имеет права этого сделать, потому что эшелон должен сдвинуться с места именно сегодня, и если он не сдвинется с места сегодня, то им всем придется плохо.

А если этот самый обходчик слег в тифу? Или случилась с ним в дороге какая другая беда? Ведь тогда померзнут, помрут с голоду, доев отрядные гостинцы, вот эти, которые, притихнув от страха и непонятности, смотрят на него из тряпья, горбом наваленного на кровати с латунными блямбами на спинках.

Не поднимаясь, он покосился на Мамыкина:

— Не ты один такой совестливый. Давай иди в отряд! Пусть пары поднимут и сюда продвинутся! Сразу и грузить начнем. Народу ведь побольше будет.

Мамыкин посмотрел на Глазунова так, как никогда не смотрел, и всхлипнул, задохнувшись:

— Ну иуда! Гад ты, Глазунов!

— Балда… — не обижаясь, вздохнул Глазунов. — Да мы им после войны дворцы построим! Они у нас, малявки эти, в бархате ходить будут! И обедать три раза в день! А ты — «иуда». Шагай-ка отсюдова пока я тебя по шее не огрел. Ты мою руку знаешь!

Эшелон подполз в лязге и грохоте. Струг, навешенный перед локомотивом, пахал дорогу, разваливая на стороны струистый снег. От поднятых паров локомотив почернел, лоснился, горячий и надутый, свистел паром. Машинист пришел, постучал деловито по стене дома, одобрительно сказал:

— Сойдет… Только пилите длиннее!

Детвору со скудными пожитками отправили в классный вагон, в купе к Туманову. Рушить строение вышел весь отряд. Работали яростно, споро и молча. Бревна вырывали из сруба ломами, пластали пилами, от сухой, звонкой древесины пахло дурманом смолы. Поленья тут же носили на платформу и в тендер, поливали мазутом из бочки, чтобы горели жарче. Разделали крышу, оголив стропила; рухнула лицевая стена, бесстыдно открыв нутро жилья. На стене висела картинка: по озеру плавал белый лебедь, его кормила румяная дева в платье с буфами. На картинке было написано: «Пейте чай фирмы Высоцкаго». Мамыкин снял картинку и унес в вагон. Когда от жилья осталось только большое квадратное пятно, черневшее подпольем, да печь с высокой шеей, нелепо торчавшей в сизое зимнее небо (в вагоне недоглядели), вышла старшая девочка.