Рапорт из Штутгофа - [71]

Гулкие удары прикладом, доносившиеся из-за барака, сливались с далёким громом орудий.

Я заглянул в барак. Чёрный методично опускал свой приклад на человека, который уже едва дышал. Я поймал его безумный, отчаянный взгляд; тут он рухнул на землю и скатился в небольшой ручей, по которому текли нечистоты и талая вода. Там он и остался лежать. Но Чёрному этого было мало: он спрыгнул в ручей и начал топтать коваными сапогами распростёртое тело. Под конец он ещё два раза ударил прикладом по голове трупа.

— Этакая свинья, вшивый пёс, — сказал Чёрный возмущённо, покончив со своей жертвой. — Он бы нас всех погубил своими вшами, кретин проклятый!

Я вернулся к своим польским товарищам, стоявшим за эсэсовским бараком. Мы немного поговорили о создавшейся обстановке. Было совершенно ясно, что наступает развязка.

— Они наверняка эвакуируют нас сегодня ночью, — сказал один из поляков. — Что будет с больными!

— Их, конечно, убьют, — ответил другой, просто констатируя факт.

Гром пушек на мгновение приблизился, а может быть, это только ветер изменил направление.

— Что бы там ни случилось, скоро всему конец, — сказал мой друг железнодорожник. — И в общем двум смертям не бывать, а одной не миновать, — добавил он тихо.

— Во всяком случае, не только нам крышка. Сегодня ночью или завтра утром, но и на тот свет мы пойдём вместе с нашим конвоем, — сказал другой.

Мы громко рассмеялись. Я сам не знаю почему. На наш смех из барака вышел украинский шарфюрер с пистолетом в руках.

Что, радуетесь? Не слишком ли рано? Уж нас-то мы живыми отсюда но выпустим! А теперь убирайтесь, сукины дети!

Он направил на пас пистолет, и мы со всех ног бросились бежать.

Я вернулся в барак. Нервы у всех были напряжены до предела. Команда дровосеков вернулась в лагерь раньше обычного. Они рассказали, что все дороги, ведущие в Данциг и Гдыню., забиты отступающими немецкими войсками. Запертые в «котле» немцы уже почти по оказывали сопротивления, а мы были в самом центре этого «котла».

Из деревни вернулась команда водоносов. По их словам, — немецкий гарнизон Навица собирался покинуть город, а бургомистр приказал всем гражданским лицам эвакуироваться из города ночью. Местные жители лихорадочно грузили вещи в огромные фургоны, которые уже несколько дней стояли готовые к отправке.

Я попытался хоть немного ободрить Людвига и Свена. Людвиг лежал на животе, уткнувшись лицом в пол, и стонал. Уже много дней он болел тифом. Когда я объяснил ему обстановку, он сразу всё понял:

— Я останусь здесь, а там будет видно. Новый поход — это для меня смерть. Я пройду не больше километра, а что будет потом — ты сам знаешь. Нет, я остаюсь.

Мой старый друг Свен был без сознания. Я поднял его и попытался надеть на него бельё. В соответствии с новейшими «легальными» методами убийства он уже несколько дней лежал почти голый.

— Я пойду с вами, — сказал он в бреду, когда я натягивал на него рубашку. — Мы должны всегда быть вместе… — И он снова потерял сознание.

Ко мне подошёл Карл. Как всегда спокойный, уравновешенный, с чуть застенчивой улыбкой на губах, он сказал:

— Я останусь с больными, я ухаживал за ними всё это время и не могу бросить их теперь на произвол судьбы. В общем-то здесь не опаснее, чем в любом другом месте. А если с нами что-нибудь случится, так ведь то же самое может случиться всюду. Я остаюсь.

Я не мог вымолвить ни слова; только пожал Карлу руку, а на его губах всё ещё играла улыбка, ещё более застенчивая, чем всегда.

В 8 часов вечера у нас было уже совершенно темно, так как ставни были закрыты. Эсэсовцев охватило смятение. До заключённых никому не было дела, и каждый был предоставлен сам себе. Товарищи, только что вернувшиеся в лагерь, рассказали нам о том, что по холмам на окраине Лемборка бродят сотни коров. Фельдфебель приволок в лагерь двух коров, и сейчас они привязаны возле эсэсовского барака. Он сказал, что завтра утром их зарежут.

Мы с Ове лежали рядом. Несмотря на кромешный мрак, мы уложили в рюкзаки самые необходимые вещи и свернули одеяла. Приходил Землеройка и предупредил, что в любой момент мы должны быть готовы к эвакуации из лагеря.

Я лежал, задумавшись, и потихоньку отпарывал лагерный номер от старой, грязной и рваной куртки, которую получил от Красного Креста. Очевидно, я всё время думал о бегстве, но как-то подсознательно, даже не отдавая себе в этом отчёта. Потом Ове рассказал мне, что слышал, как я в темноте срывал номер; кстати, он сделал то же самое, хотя тоже не признавался себе, что хочет бежать.

Мысли ни на минуту не давали мне покоя. Что будет с больными, что будет с больными? Мы знали по собственному горькому опыту, что эсэсовцы убьют их. Они не допустят, чтобы уцелевшие заключённые рассказали русским о том, что здесь творилось. Хемниц и эсэсовский врач неспроста приезжали в лагерь. Что же будет с заключёнными?

Я встал и нащупал в темноте соседнюю койку. Людвиг и Свен, лежавшие рядом со мной, были в полузабытьи. Я нашёл Роберта, он был весь мокрый от пота.

— Я останусь здесь, — сказал он. — Будь что будет…

Я крепко пожал его влажную горячую руку и подошёл к художнику. Он тоже обливался потом, но по обыкновению настроен был оптимистично. Я подполз к Вейле, моему верному другу из оружейной команды. Он лежал под столом и был без сознания. Я несколько раз погладил его влажный лоб и поднялся с пола. На столе рядом с умирающим норвежцем лежал Фриц М. Фриц первый заболел сыпным тифом, но теперь он уже выздоравливал. К нему снова вернулись бодрость и сила духа,