Ранняя осень - [47]
Моргая красными, воспаленными веками без ресниц, Вася чуть ли не вплотную приблизился ко мне.
— Как ты сказал?
— Подлюга ты пакостный, — повторил я. И чуть не упал от удара в правую скулу.
— Кто же я теперь? — усмехнулся злорадно Вася.
Приходя в себя, я сказал, стремясь врасти ногами в землю:
— Вонючий гад! Вот кто ты!
Теперь он ударил меня по левой щеке. Я даже не покачнулся. Глядя сквозь нависшие на ресницы слезы в конопатую рожу с оловянными глазками, я накапливал всю свою ненависть, в то же время лихорадочно припоминая уроки бокса.
И когда Вася в третий раз прокаркал: «А теперь… я тоже гад и подлюга?», я бросился вперед и со страшной силой, на какую был способен, двинул лесника под самый подбородок, двинул налившимся пудовой тяжестью кулаком.
Вася рухнул навзничь.
— Если только еще вякнешь — убью! — пообещал я Васе, не подававшему признаков жизни. И, подхватив с земли грабли, бросился догонять Натащу.
А она уже аукала, остановившись на тропе, за Ржавыми ложками.
— Иду, иду, — прокричал я, стараясь придать голосу веселую беззаботность.
Едва завидев меня, вынырнувшего из-за куста бузины, Наташа встревоженно спросила:
— А что у тебя с лицом, Денис!
— Ничего особенного. Бежал к тебе, ну, и споткнулся о кочку… и растянулся. Думал, нос сверну на сторону.
Морщась дурашливо, я принялся тереть ладонью нос.
Утром внезапно пошел дождь.
Разненастилось на несколько дней. То дождь, то солнце, то снова ливень — буйный, лихой, разбойничий.
Дядя, не успевший до непогоды сметать в стога сено, сычом сидел на кухне у окна, то кряхтел по-стариковски, ерзая на табурете, то бубнил досадливо себе под нос:
— Надо ж!.. Нечистая сила, пра, нечистая сила! Льет и льет себе без зазрения совести!
После завтрака я бежал под дождем, разбрызгивая теплые лужи и, пугая петуха с опущенным до земли хвостом, к себе на сеновал и до самого обеда валялся. И все думал: не пора ли сматывать удочки? Не пора ли отправляться домой? В гостях, говорят, хорошо, а дома все же лучше. Уж соскучился я и о маме, и о сестрах. Как никогда хотелось затеять веселую возню с племяшами — круглоголовыми бутузами Сашенькой, и Ленечкой. Презабавные мальчишки растут. Любят меня.
Хитрил, старался думать не о том, что бередило душу. Перед глазами же то и дело возникала мерзкая конопатая рожа Васи-блажного, и руки мои сжимались в кулаки.
Сегодня перед обедом чуть было прояснило, а под вечер сызнова закрапало. Когда дядя, чертыхаясь, напяливал на себя брезентовый плащ, собираясь отправляться зажигать бакены, я сам напросился в поездку с ним. Наташа тотчас притащила мне старую телогрейку и клеенчатую накидку.
Суровка курилась банным парком.
Молчали. Молчали всю дорогу. Даже когда над лодкой низко пронеслись кряквы, свистя тяжело крыльями, дядя не обронил ни слова. И я тоже промолчал, провожая завистливым взглядом грузных, нагулявших жирок уток.
Лишь на обратном пути, перед тем как отчаливать от последнего бакена, дядя сказал:
— Садись за руль… если охота.
Я поспешно встал и направился к корме. Мы поменялись местами, я завел мотор, и наша лодочка понеслась к маячившей вдали Крутели.
И дом, и мыс были освещены нежарким солнцем, вдруг вырвавшимся из вязкого плена туч. Над нами же частил и частил озорной торопыга-косохлест.
Цветастая игривая радуга, родившись в облаках, опоясала полнеба и упала в Суровку, позади Крутели. Я чуть было не сказал: «Ну и радуга» Но, взглянув на дядю, сидевшего с опущенным чуть ли не на глаза капюшоном, промолчал. Подумал лишь: «Видит ли Наташа эту радостную радугу?»
Около километра оставалось до Крутели, когда дядя попросил высадить его на пологой травянистой косе.
— Куда это вы? — удивился я, поворачивая моторку к берегу. — Позади туча ползет. Вот-вот нас накроет ливень.
— Васю надо наведать, — сказал дядя. — Поставишь лодку на прикол, мотор брезентом накрой. А бак с бензином в будку снеси.
Спрыгнув на косу, он крупно зашагал в сторону полого поднимавшегося в гору берега.
«Неужели этот слизняк Вася-блажной… неужели он выложит дяде свой подлый домысел?» — с тревогой думал я, беспокоясь, конечно, не за себя, беспокоясь за Наташу. Сам же я ничего не боялся.
Ужинали мы с Наташей одни. Дядя объявился на Крутели лишь утром после дикой, с громом и молниями, грозы, бушевавшей над землей всю ночь.
А днем, когда я колол в сарае дрова, в калитку набатно застучали.
— Кого принесло? — скрипуче прокричал дядя, выйдя из коровника.
В калитку заботали еще настойчивее, еще требовательнее.
Зачем-то набросив на плечи дегтярно-черный, промокший насквозь плащ, промокший, видимо, ночью, дядя ни шатко, ни валко зашагал к воротам, обходя лужи.
Нокс рвался с цепи, то и дело поднимаясь на дыбы. Ошейник, врезаясь ему в горло, душил его, и кобель, злобно хрипя, пускал слюну.
— Цыц! Цыц, сучье вымя! — заорал дядя и, схватив с земли палку, огрел Нокса по спине.
Обиженно скуля, кобель скрылся в своей конуре. Дядя закрыл за ним дверку на вертушок и лишь после этого отпер калитку.
Во двор вошел широкоплечий детина с курчавой русой бородкой. Не здороваясь, строго сказал:
— Что же вы, Сычков, дружка своего бросили на верную гибель?
