Ранняя осень - [43]

И они дружно взяли в руки кружки. Выпили залпом. И секунду-другую сидели с раскрытыми ртами, блаженно щурясь.

Всю дорогу до Крутели, — Вася вызвался проводить нас, — они с дядей о чем-то шептались.

Я плелся позади, стараясь не прислушиваться к их разговору.

Попрощавшись с нами у ворот, Вася направился к себе на кордон, нескладно горланя:

Милка сивая моя,

Я тебя потешу:

Куплю связку кренделей,

На шею повешу!

— Блажной и есть блажной! — запирая калитку, покачал головой дядя.

Из конуры выполз на брюхе Нокс, визгливо скуля от радости. Кобель любил лишь одного хозяина.

* * *

Все эти дни Наташу я видел мельком: утром во время завтрака на скорую руку да поздно вечером за ужином, когда у меня слипались веки, а голова безвольно клонилась на грудь.

И все же я приметил: Наташа стала вроде бы другой — настороженно-молчаливой и даже грустноватой. И на молочной белизны щеках ее заметнее проступили веснушки. Почему-то не мог смотреть без волнения на эти стыдливо-беззащитные веснушки. Собираясь к себе на сеновал, мне порой хотелось не только поблагодарить Наташу за ужин. Хотелось еще взять на миг-другой в свою огрубелую пятерню ее руку — ласковую, горячую. Но я стеснялся дяди — он до тех пор крутился на кухне, пока я не отправлялся к себе на верхотуру.

Но вот кончилась сенокосная пора. И я завалился на несколько суток. Кажется, никогда еще в жизни не спал так крепко.

Никто меня не тревожил — ни дядя, ни Наташа. Когда открывал глаза, в дверном проеме непременно стояла приземистая крынка с молоком. А в полотенце был завернут ломоть духовитого, своей выпечки, хлеба. Перекусив, я снова валился на постель.

Отоспавшись наконец-то, я как-то поутру спустился с сеновала. Первые минуты меня даже покачивало. Будто мать-земля зыбко колебалась под ногами, подобно корабельной палубе в шторм.

Тут вот и вышла из сеней Наташа. В руках у нее было обвязанное марлей ведерко. Увидела меня и вспыхнула.

— Воскрес, отшельник? — сказала улыбчиво.

— Ага, выспался, — сказал и я, тоже краснея.

Наташе сегодня так все шло: и белая простенькая косынка, и белое платьице с голубыми лепестками, и босоножки — тоже белые.

— Обедать будешь? — спросила Наташа, все так же светло улыбаясь.

— А… а разве уж обеденное время? — удивился я.

Уголки губ у Наташи дрогнули, в щелочках глаз запрыгали озорные искорки.

— Праведное солнышко, он еще спрашивает!

И верно: ядреное солнце плыло над головой, то на долю секунды окунаясь в молочно-перламутровые облачка, то сызнова победно сияя в безбрежно-синем просторе, наполнявшем радостью весь этот благодатно звонкий летний мир.

— Собирать на стол? — снова спросила Наташа. Я кивнул, признаваясь:

— Я, пожалуй, быка бы съел… вот как проголодался!

— Пока умывайся, я мигом, — сказала Наташа, ставя ведерко на крыльцо.

— Лучше по-быстрому искупаюсь, — сказал я и бросился к калитке бегом.

— Полотенце, полотенце, шальной, прихвати! — весело прокричала мне вслед Наташа, но я отмахнулся.

На ходу стягивая майку и техасы, несся во всю прыть к обрыву. И, подпрыгнув, ласточкой полетел навстречу мрачно-темному — даже в солнечный полдень — омуту, тревожно холодея душой.

Возвращался в бодром, приподнятом настроении. Жизнь на Крутели явно шла мне на пользу. Я даже чувствовал, как изо дня в день у меня прибывали силы, каменели мускулы рук.

На кухню притопал в самый раз: Наташа ставила на стол миску с дымящейся молочной лапшой.

— А себе? — спросил я.

— Чай пила недавненько, — направляясь к печке, сказала Наташа. — Сковородку с яичницей сам достанешь, — добавила она, прикрывая заслонкой печное чело. — Сычков к ужину вернется. С бакенщиком с соседнего поста на перекате коряги вылавливают.

Поднимая от миски голову, я сказал:

— А ты куда торопишься?

— Милку доить.

— Подожди, и я… и я с тобой пойду.

— Со мной? — глаза у Наташи округлились и потеплели. — А я-то думала…

И осеклась.

— Что же ты думала? — Я даже есть перестал.

— Думала… уж не наскучило ли тебе у нас?

Я выпрямился.

— Из чего ты заключила?

Наташа растерянно развела руками:

— Да так… померещилось, видно.

* * *

Милка паслась в укромной прогалине, вблизи дороги, петлявшей в сторону Утиных Двориков, совсем позаросшей татарником и конским щавелем.

Завидев Наташу, корова не спеша подняла от травы влажную морду. Посмотрела раздумчиво на хозяйку и протяжно, сыто замычала, раздувая ноздри.

— Соскучилась? — пропела Наташа, гремя дойницей.

Подошла к Милке, провела рукой по ее гладкому, в белых блюдцах, лоснившемуся боку.

— Мм-у-у-у, — снова подала голос корова, поворачивая голову.

— Ишь, лакомка! — Наташа достала из кармана передника ломтик хлеба. (Я даже не заметил, когда она надела этот упруго топорщившийся передник, обшитый радужной тесемкой.)

Обнюхав шумно хлеб, Милка слизнула его с Наташиной ладони. Наташа вынула из ведерка небольшой бидончик с водой и чистую тряпочку. И старательно вымыла корове раздувшееся непомерно вымя в синих паутинках прожилок.

Я был поражен ловкостью и проворством Наташиных рук. И готов был стоять за спиной Наташи, любуясь ее работой, но она, не оборачиваясь, попросила стесненно:

— А ты поброди по поляне… может, земляника встретится.