Ранняя осень - [28]

— Не мели пустое! — всполошилась бабка. — Разномысленно огляди свою жизненную дорожку и возьми себя под уздцы! Ты вон какой сухменный. Крепко взнуздай себя и о спиртном не мысли боле!

— Ну, а дальше? — горько усмехнулся бывший фронтовик, вскидывая лысую голову с полукружием паутинно-белых коротких волос. — Сразу в рай небесный переселюсь?

Опалив насмешника гневным взглядом, бабка вновь взялась за спицы, сложив губы подковой. Художник спросил бывшего воина:

— Откуда у вас это уменье?

Тот пожал угловатыми плечами, продолжая вытирать о тряпицу свои кисти. Он только что закончил расписывать последний шар, нарисовав на нем огненного, с зеленым хвостом, петуха.

— Родитель когда-то сказывал… он сам-то со Владимирщины был. Слышь, дед баловался разными рукомеслами. Деревянные узоры выпиливал, столы и табуреты мастерил. В зимнее, само собой, время. А по осени, после уборочной страды, снаряжал котомку с инструментом, мерил дороги между деревнями и поселками в поисках гранитных валунов. Из валунов выпиливал поклонные кресты, плащеницы, Спасов нерукотворных. По какому-то обету для спасения души мастерил. Отец, он тоже — топором да рубанком искусно владел. К тому же и ложки, и миски, и свистульки вырезал. Подрос я и — рука об руку с родителем — раскрашивал его поделки. Семьища-то — колхоз была! Девять ртов, прокорми-ка всех. Обучился я и коврики к кроватям изготовлять. Теперь этот хлам редко кто покупает. Люди богатыми стали, за настоящими коврами тянутся.

— А сейчас у вас не найдется коврика вашей работы? — спросил Гордей.

— Зачем тебе? Вижу: представительный барин, без нужды живешь. Разве что понадсмехаться надо мной удумал?

Художник вспыхнул.

— Напрасно вы так говорите. Я тоже нужду знал и тоже был на фронте. И спрашиваю вас не из праздного любопытства.

Помешкав, старик наклонился, достал из-под дивана свернутую в трубку холстину. Развязал шпагатину. Снова помешкав, усмехнулся криво:

— Глазей, коли охота.

И Гордей окунулся в светлый, несбыточно-сказочный мир. Бирюзовое небо с пышными завихрюшками облаков. Дремучий холмистый бор — страшный и не страшный, где в чащобе поджидал свою жертву Соловей Разбойник, а на поляне со всякой цветастой разновсячинкой высилась бревенчатая приветливая изба. На крыше добротного терема восседал удал молодец в кумачовой рубахе и пестрядинных портках, из-под руки глазеющий на полнотелую с чешуйчатым хвостом русалку, лицом схожую с румяной купчихой, вальяжно расположившуюся на златых песочках у кромки синь-озера — опять же и страшного и не страшного, по которому с горделивой спесивостью плавал белый лебедь.

«Об этом народном умельце… и других ему подобных, не будут писать книжки и превозносить до небес как Пиросмани, — с грустью подумал Гордей, не в силах оторвать взгляд от горящей первозданными красками картины — по-детски непосредственной, берущей за сердце этой своей безгрешной непосредственностью и простодушием. — Теперь такой коврик — редкость невероятная. Его место в музее».

Скатывая холстину — осторожно и бережно, художник спросил:

— Сколько просите?

— Аль приглянулся мой ковер-самолет? — на вопрос вопросом ответил инвалид войны. И, опуская взгляд, добавил с горькой стыдливостью: — Десятку дашь?

Набожная старушка ахнула:

— Креста на тебе нет, мошенник!

Передавая деньги, художник сказал:

— Спасибо вам… за радость.

И встал.

— Извините, засиделся.

Обратился к бабке, по-прежнему ворчавшей на «мошенника без креста и совести»:

— А вы, матушка, в самой Костроме живете?

— Нет, соколик. От Костромы мне еще автобусом маяться. Ахти, господи, беспамятлива стала — сплоховала… не угостить ли тебя, мой благодетель, чайком? У меня и сдобнушки найдутся. Племянника в дорогу испекла.

— Благодарю.

В коридоре, едва отойдя от двери шестнадцатой каюты, Гордей встретил бледного, как бы пришибленного, Ипата Пантелеймоныча. У старца даже бороденка тряслась.

— Что с вами?

— Беда у нас. И представить немыслимо!

— Да что такое? — не на шутку встревожился художник.

— Отойдемте в сторонку. — Сутулясь больше чем обычно, старец взял Гордея под руку. — Варнак Николка… и что за нечистая сила попутала парня?.. ограбил чувашку!

— Ограбил?.. Вы шутите?

— Какие шутки! Самым фигуральным образом стащил у нее чемодан. И преспокойненько сошел на той пристани… Это когда до обеда теплоход останавливался у рабочего поселка. А в чемодане — и дарственное еще бабкой узорчатое платье с нашитыми старинными серебряными целковыми, и заграничные подарки от внука, приехавшего из Алжира в отпуск. Внук у Степаниды Васильевны французский язык в одной из алжирских гимназий преподает.

— Русский, вы хотите сказать?

— Нет, французский.

— Смотрите-ка, эко образованный внук! — удивился Гордей. — И как же теперь? Что делать?

— Я со всеми подробностями описал происшествие помощнику капитана: и как Николка уговорил женщину в душевую отправиться, а меня в буфет за кипятком услал, и все прочее… Помощник капитана обещал по радио куда-то сообщить о воровстве. — Старик помолчал. — Да я так, грешник, мыслю: не видать Степаниде Васильевне увесистого чемодана!

Они стояли в пролете, огороженном деревянной решеткой. Гривастые волны ухались и ухались за бортом судна. Еле приметной полоской тянулись вдали пески. Случалось, где-то там вдали мелькали хилые огоньки. Казалось, огоньки те вот-вот придавит к унылым пескам сумеречное, налившееся беспросветной мглой небо.