Ранний восход - [39]

— Кто? — поразился Гайбуров.

Юра отвернулся:

— Я!.. Вот кто! Понимаешь?.. Я!.. Я!.. Я бездарь!.. Я… А тоже еще… Туда же… Брался малевать… Тьфу!

Тут только профессор заметил, что перед сыном разбросаны как попало на столе помятые и пожелтевшие рисунки, акварели. Гайбуров без труда узнал в них прежние художнические опыты Юры, давно им оставленные. Сейчас Юра с отвращением смотрел на эти пестрые, раскрашенные листки плотной бумаги. А те, топорщась, с легким свистящим шорохом сами сворачивались в трубки на столе.

— Бездарность! — повторил Юра.

Профессор подошел к столу, развернул одну из трубок, расправил бумагу, поглядел:

— Милый мой, да ведь мы с тобой, кажется, уже много лет назад решили, что Репин из тебя не получится. А? Что же это ты сегодня вдруг такие запоздалые открытия делаешь?

— Оставь, папа, — возразил Юра, — я и не собирался быть художником, ты же знаешь прекрасно. Меня уже давно совершенно другие дела интересуют, как тебе известно. Но ты пойми… Такой малёнок, ну просто сам с карандаш, а до чего здо́рово!.. А меня, помнишь, всякие добрые дяденьки, эти приятели твои ученые, утешали, бывало: «Да, что-то имеется. Задатки… способности…»

Профессор внимательно поглядел на сына:

— Вот те раз! Ты что же, значит, втайне страстишку эту приберегал? Втихомолку рассчитывал, что вдруг еще забьет в тебе талант, как нефтяной фонтан, да?

— Да ну, папа!.. — смущенно оправдывался Юрий. — Ничего я в себе не таил. Зря ты это! Но, понимаешь, любил я, признаться, иногда вспомнить… Достану, бывало, погляжу: нет, как будто ничего. Прилично вполне рисовал. И лестно сделается — вот, мол, какой способный все-таки! Знаешь, искусство — это такая вещь, что нет-нет да и потянет… А сейчас окончательно убедился… Бездарность!.. Нет, сожгу всё к чертям. Гори всё огнем!

— Ну, если ослаб духом, так жги! — И профессор качнул своей широкой ладонью склоненную макушку сына. — Я, брат, сам когда-то на стезю искусства тянулся… Пел, говорят, недурно… Милые знакомые оперную будущность даже пророчили. Хорошо, что вовремя не поверил. Да и человек один умный послушал и дельно весьма оценил: «Голос, говорит, несомненно громкий. Но вот у волжских наших водоливов на баржах еще громче значительно. Однако в оперу что-то не приглашают их…» Я после этого сам в оперу два года ни ногой. Решил вот, как и ты, выжечь в себе… Ну, и скажу — глупо! Не всем петь. Кому и слушать — это тоже немалая радость. Слушать, ценить, таланту внимать и радоваться. Наслаждение! Не всем самим и картины писать. Кому и глядеть — высокое, преогромное удовольствие!.. И, как видишь, я и в оперу хожу и сам пою, не робея, для собственного удовольствия, хотя и не рассчитываю доставить таковое другим. Не любо — не слушай, а петь не мешай! В общем, Юрий, рекомендую рисунки убрать в стол, для печки искать другое топливо. А сейчас давай споем нашу семейную. Ну-ка, давай в два голоса!

Профессор взмахнул руками, как капельмейстер. Юрий, еще хмурясь, но уже снисходительно усмехнувшись, как он обычно привык относиться к отцовской слабости, запел тенором. Профессор подхватил своим баском, и отец с сыном запели «Нелюдимо наше море»[4]. Пели они хорошо. Давно уже у них сладилась эта песня. Получалось славно!

И, когда отзвучали слова: «Будет буря, мы поспорим, и поборемся мы с ней», когда песня была допета, оба помолчали немного. Потом профессор вдруг неожиданно повернулся к сыну и тихо, чуть ли не виновато сказал:

— А? Пионерчик-то этот твой!.. Здо́рово? И откуда в таком все это берется? Удивительная это, брат, штука — дар человеческий… талант!

И оба вздохнули вместе — отец и сын.

ГЛАВА 4 Свет и тьма

Колю приняли в Городскую Художественную школу.

С ним занимался теперь художник-педагог Михаил Семенович Перуцкий — высокий, рыжеватый, очень скромный, даже застенчивый на вид. Он говорил негромко, избегал резких слов, но все же после добродушного, привычно ласкового Сергея Николаевича новый педагог показался Коле очень строгим и требовательным. Вот, например, Колю всегда прежде хвалили за рисунок, а Михаил Семенович нашел и по этой части немало погрешностей. Кое-что Коле пришлось начинать чуть ли не с азов.

«Надо поставить рисунок как следует», — тихо, спокойно, не повышая голоса, говорил Перуцкий, и Коля чувствовал, что он впервые проходит такую суровую школу. Перуцкий мягко, но настойчиво потребовал, чтобы Коля полностью усвоил твердые правила и основы рисунка.

Он не терпел ловких, но малоправдивых эффектов, требовал от Коли и других учеников, чтобы все в рисунке подчинялось точно рассмотренным и глубоко понятным связям. Он любил приводить притчу о старом скульпторе, который ваял статую для ниши в храме:

«Его спросили: «Мастер, зачем вы так тщательно обрабатываете фигуру сзади? Ведь она будет стоять в нише, там никто ту сторону не увидит». — «Бог увидит», — отвечал мастер, ибо он постиг законы искусства и законы форм, понимал их взаимосвязь и знал, что даже скрытая от глаз нерадивость или ложь скажутся где-то погрешностью уже видимой…»

Тут Коля услышал снова имя Павла Петровича Чистякова, о котором рассказал ему в первый раз профессор Гайбуров. Чтобы пристрастить Колю к рисунку, заинтересовать его по-настоящему, Михаил Семенович приносил в класс книги о Чистякове, читал вслух наиболее понятные и важные места из знаменитых, как оказалось — известных всем художникам, заветов Чистякова. Кое-что Коля даже записал себе в тетрадочку, которую он завел теперь, чтобы заносить туда высказывания знаменитых художников об искусстве. И первой записью в этой тетрадке было правило Чистякова, услышанное им от Перуцкого: