Ранний ледостав - [34]

— Держи, — едва слышно выдохнула она, передавая ему неподвижное тельце. — Сын твой. Кажется, мертвый… Не дышит… — И Таясь, закрыв глаза, бессильно привалилась спиной к нарам. Черты ее лица заострились, застыли — казалось, она и сама уже не жива. И только слезы горя, катившиеся по ее запавшим щекам, подтверждали, что жизнь не ушла из нее совсем, а только замерла где-то в глубинах ее существа…

Арсин, держа в руках крохотное тельце сына, появившегося на свет раньше положенного времени, и сам вдруг словно закаменел от внезапно обрушившегося на него горя. Уставившись на своего родового идола — Священного Орла — он исступленно шептал:

— Опаль Аси! Всевышний Отец! За что ты воткнул такой острый нож в мое сердце… За что?..

Но идол молчал, и тогда Арсин, посмотрев на уснувшую с выражением смертной муки Таясь, медленно пошел в противоположный от нар угол, положил мертвого младенца на широкую доску, служившую ему для разделки рыбы…

Беспредельно уставший, опустошенный, словно навсегда кончилась сегодня и его собственная жизнь, Арсин бесцельно вышел на улицу в ошалело свистящую пургу и долго бродил вокруг избушки…

Когда он вернулся, то понял, что Таясь, видно, приходила за это время в себя — ребенок был накрыт ее платком, а сама она лежала на нарах, укутанная в ягушку. Стараясь быть бесшумным, как тень, он подтопил печь и, согревшись немного, опять вышел из домика — теперь он знал, что должен делать. Он собрал доски, которых много было рядом с избушкой, и сколотил крохотный гробик, куда и положил затем мертвое тельце.

Теперь ему оставалось только ждать. Он сидел на своем чурбаке, низко опустив голову. Он не спал, не уснул бы, если даже и захотел. Он сидел, думал… и терпеливо ждал, когда проснется Таясь.

Очнулась она только к полудню. Пурга с утра поутихла, постепенно развиднелось, и вдруг яркий солнечный свет заполнил весь дом.

Встретившись с Арсином глазами, Таясь отвернулась, пряча лицо, слезы опять покатились по щекам. Он взял ее за руку — рука была горячей, и это насторожило Арсина. Он приложил ладонь ко лбу — лоб горел, как раскаленное железо.

Он дал ей воды, и Таясь выпила, стуча зубами о край кружки. И вдруг сказала, глядя на него пронзительным сухим взглядом:

— Видишь, Арсин, к тебе пришла. — Она откинулась на изголовье, покусывая тонкие губы. — Не выгонишь меня, Арсин?

— Да что ты, Таясь? — Он крепко сжал ее руку. — Зачем ты мне сердце режешь?

— Спасибо, Арсин. Только, может, ты не понял — я насовсем пришла…

Он лишь еще сильнее сжал ее руку. Таясь провела ладонью по мокрым щекам и вздохнула.

— Спасибо тебе, Арсин. Мне ведь больше идти не к кому… — Говорила она с трудом, то и дело облизывая сохнущие губы. — Домой идти, к родителям? Позора бы не выдержала… Ты не думай, Арсин, что навязываюсь. Скажешь «нет» — сейчас же уйду. Соберусь… — и чуть приподнялась, готовая и в самом деле тотчас уйти.

— Ты что. Таясь? — Он силой уложил ее на место. — Никуда тебя не пущу!..

— Спасибо, Арсин, — сказала она еще раз, и вдруг у нее судорожно заходили ключицы, она вырвала руку, закрыла лицо.

Он успокаивал ее, как мог, принес горячего сладкого чаю, но она оттолкнула кружку; лихорадочно блестя глазами, заторопилась с рассказом, чтобы он сразу узнал все…

— Ты вернулся — ревность в Юхуре заиграла. Придираться стал по пустякам, мучить. Я долго терпела. Как мертвая рыба молчала. Только молчание его еще сильнее злило — видно, решил мне сполна за все отомстить… С женщиной другой погулять решил… Нашел себе… Знаешь Еквош, молодую жену многооленного старика Лозара? Уедет Лозар по дрова — Юхур сразу к ней. Отправится Лозар петли на куропаток осматривать — опять к ней. Никого не стеснялся. Мне бы наплевать, да люди в глаза говорить начали. Я терпела, терпела… Потом думаю: поговорю с ними сама… Позору-то сколько… Уехал Лозар на оленьей упряжке, а я вечером к нему в дом. Еквош даже двери закрыть на засов забыла от радости… — Таясь замолчала, положив вдруг руку под грудь, на сердце. — Я и рта раскрыть не успела… Как увидел меня Юхур… О, как же он оскорблял… самыми последними словами ругал. Что ты, мол, бегаешь, меня караулишь? Нажила позорно ребенка до замужества — так сиди, мол, и молчи, тише камня на дне реки должна быть! Мне бы, может, и смириться, промолчать — прав он… Да тут я вспомнила, что ты вернулся… Не люблю его, терпеть не могу, а он, оказывается, право имеет кричать… Какое право? Ну, сказала я ему что-то дерзкое… Уж и не помню, что сказала, а он, видно, только того и ждал: по щекам меня, за волосы… На улицу выволок, и там, на глазах у всего селенья, бьет и кричит: «Мана, посар! Уходи, гулящая! Уходи с моих глаз! Иди к своему посару! Небось ждет тебя не дождется!..» — Вот так, Арсин, нее и произошло, — закончила она, пристальным, требующим чего-то взглядом посмотрев на него. — Ну вырвалась я от Юхура, бегу и плачу… А куда бежать-то? Домой? Домой, конечно, не пошла. Добрела до подруги своей Уят Нэ — помнишь ее, она тоже из наших мест, замуж сюда вышла. Хотела сначала у нее переночевать. А потом думаю: все равно теперь пропадать, так хоть увижу его напоследок… Встала ночью на лыжи и пошла.