Ранним воскресным утром. Пёрл-Харбор, 1941 - [2]

Потом я побежала к себе (в подвальный этаж), забежала в свою комнату, захлопнула дверь, села на пол и закусила нижнюю губу, потому что поклялась, что перестану сгрызать ногти до мяса каждый раз, когда мы переезжаем.

Я так разозлилась, что забыла заплакать.

Когда мама постучала в дверь комнаты и прошептала, что хочет поговорить, я поняла, что мое дело плохо. (Возможно, у других людей шепот не предвещает ничего страшного, но, когда шепчет мама, это плохой знак. Это значит, что она настроена очень, очень серьезно.)

Не могу понять почему, но я не люблю спорить с мамой. Просто это совсем не весело. Она никогда не кричит, никогда не выходит из себя и никогда не говорит ничего такого, о чем потом ей пришлось бы пожалеть. Это действительно ужасно.

Она всегда относится к таким вещам очень серьезно. Мама не любит, когда один член семьи ссорится с другим членом семьи и когда такое случается, она не оставляет их в покое до тех пор, пока обидевший другого НЕ УВИДИТ, ЧТО ОШИБСЯ. Не нужно даже извиняться, нужно просто УВИДЕТЬ, ЧТО ОШИБСЯ. Я ненавижу видеть, что я ошиблась.

К счастью, мама приступает к сути дела гораздо быстрее, чем папа. Она сказала, что сильнее всех наши переезды ненавидит сам папа. И еще больше он ненавидит то, что нам приходится переезжать, как по команде. (Мама и папа почти одинаково часто используют старомодные выражения.)

Она сказала, пристально и серьезно глядя на меня: «Это одна из жертв, которые твой отец вынужден приносить, чтобы быть хорошим репортером». С меня было довольно, но мама еще не закончила. Она объяснила, что если не считать семьи, то самое главное в жизни папы — быть хорошим газетным репортером, и нам повезло, что наш отец любит свою работу, а потом стала добиваться ответа, хочу ли я, чтобы он занимался чем-то, что ему не нравится, но чтобы нам не приходилось переезжать, пока мне не захотелось закричать: «ХВАТИТ, ХВАТИТ, ХВАТИТ!», что я и сделала, хотя не закричала, а просто сказала это.

Мы пожали друг другу руки, мама всегда настаивает на этом после споров.

Но я все еще злилась и решила остаться в своей комнате, хотя и знала, что папу это огорчит.

Я ничего не могла поделать.

Вторник, 21 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Я решила, что больше не злюсь на папу, потому что была очень зла на Энди. Я единственная, кто когда-либо возражает против переездов. Энди жалуется только на одно: мы никогда не живем в городах, где есть команда Национальной лиги. Папа ответил ему, что в таких городах, как Филадельфия, Милуоки и Цинциннати, ничего особенного не происходит, поэтому его газета не хочет, чтобы он там жил. Энди сказал, что Гавайи это очередная дыра, потому что у них нет ни одной бейсбольной команды. По крайней мере, хоть что-то. Но пока в городе есть мяч, бита и перчатка, Энди все равно, где мы живем. (Он без труда заводит друзей, в отличие от меня.)

Он боится возражать папе. Папа — его герой. Энди тоже хочет быть репортером, как он. (Хотя Энди предпочитает говорить «журналист». Он сказал мне, что это звучит более изысканно. Он до сих пор не понял, что «Энди» — чуть ли не самое не изысканное имя, какое может достаться человеку.)

Энди думает, что быть пятнадцатилетним — большое достижение, и, поскольку я на три года его младше, я должна боготворить землю, по которой он ходит.

Но он прав насчет одного. Нет худа без добра: по крайней мере, нам больше не придется жить в Вашингтоне. Все ненавидят Вашингтон: Энди из-за того, что «Доджерс» здесь не играют; я из-за долгого, жаркого лета и долгой, холодной зимы.

Даже папа ненавидит Вашингтон, хотя никогда не признался бы в этом. Мама ненавидит его больше, чем каждый из нас. Она говорит, что все в Вашингтоне используют каждую свободную минуту для того, чтобы придумать, о чем бы еще соврать. (Папа говорит, что мама «с трудом выносит дураков». Точно не знаю, что это значит, но если это значит, что она не терпит, когда кто-то несет чепуху, то он прав.)

Когда папа объявляет, что мы переезжаем, я начинаю новый дневник. (Так я чувствую себя лучше.) Пока у меня три дневника. Это мой дневник из Вашингтона, мой дневник из Бостона и мой второй дневник из Вашингтона. Наверно, в итоге у меня их будет около миллиона.

Мы жили в Вашингтоне, Бостоне, Балтиморе и Нью-Йорке. Я родилась в Нью-Йорке, но мало его помню, потому что мы переехали оттуда, когда мне было два года.

Энди говорит, что в Нью-Йорке было лучше всего, потому что жить в квартире ему нравилось больше, чем в доме.

Мне больше всего нравилось в Бостоне. Мы жили прямо рядом с Общественным садом Бостона, это лучшее место на земле. Хотела бы я, чтобы нам никогда не пришлось уезжать оттуда.

Энди говорит, что папа брал его на игру «Доджерс», когда мы жили в Нью-Йорке, но он не очень хорошо ее помнит.

Кроме того, что я родилась в Нью-Йорке, я была там только один раз два года назад, когда мы все вместе ездили на Всемирную ярмарку.

Мне там очень понравилось. До сих пор могу подробно описать прыжок с парашютом. Парашюты были красные и белые, с желтыми, красными и зелеными куполами. По пути вверх они были похожи на сложенные зонтики, по пути вниз — на раскрытые.