Ранние новеллы - [46]
Господин Хильдебрандт благозвучно заговорил об английских песнях. Это был крайне солидный и одетый в черное — хорошо одетый в черное — мужчина с крупной головой кесарей и уверенными повадками — придворный актер, с образованием, добротными знаниями и утонченным вкусом. Во время серьезных разговоров он любил порицать Ибсена, Золя и Толстого — ведь это они преследуют одинаковые предосудительные цели; но сегодня благосклонно снизошел до обсуждения незначительного предмета.
— Возможно, господам известна прелестная песня «That's Maria!»[20]… — сказал он. — Она несколько пикантна, но воздействие оказывает необычайное. Кроме того, можно еще знаменитую… — И он в порядке предложения перечислил несколько песен, относительно которых в конечном счете была достигнута договоренность, а госпожа Хильдебрандт изъявила желание их спеть.
Молодой художник, господин с низко опущенными плечами и светлой бородкой клинышком, должен был сделать пародию на фокусника, а господин Хильдебрандт возымел намерение представить знаменитых мужей… Короче, все развивалось как нельзя лучше, и, казалось, программа уже составлена, как вдруг снова взял слово господин асессор Витцнагель — с обходительными жестами и дуэльными, со студенчества, шрамами.
— Все это прекрасно, господа, и в самом деле обещает быть увлекательным. Однако не могу удержаться, чтобы не высказать одно замечание. Сдается мне, нам чего-то недостает, а именно главного номера, блистательного, гвоздя, кульминации… чего-то совсем особенного, ошеломительного, шутки, которая довела бы веселье до апогея… Словом, на ваше усмотрение, определенных мыслей у меня нет, но чувство говорит мне…
— А в принципе верно! — послышался у камина тенор господина Лойтнера. — Витцнагель прав. Главный и заключительный номер был бы весьма желателен. Давайте подумаем… — И несколькими энергичными движениями поправив красный ремень, он внимательно осмотрел собравшихся. Выражение его лица было и впрямь симпатичным.
— Ну что ж, — заметил господин Хильдебрандт, — если не угодно воспринимать знаменитых мужей как кульминацию…
Все согласились с асессором. Особенно шутливый, главный номер желателен. Даже адвокат покивал и тихо сказал:
— И вправду — что-нибудь непревзойденно веселое… Все погрузились в раздумья.
И вот в конце этой паузы, длившейся примерно минуту и прерываемой лишь негромкими задумчивыми восклицаниями, произошло странное. Амра сидела, откинувшись на подушки оттоманки, проворно и усердно, как мышь, грызла острый ноготь маленького мизинца, а лицо ее приняло весьма своеобразное выражение. У рта залегла улыбка, отсутствующая и почти безумная улыбка, свидетельствующая о болезненной и одновременно жестокой похотливости, а глаза, очень широко открытые и очень пустые, медленно обратились к камину, где на секунду задержались во взгляде молодого музыканта. Однако затем, держа руки на коленях, резко, всем туловищем она наклонилась к супругу, адвокату, впилась в него тягучим, цепким взглядом, причем лицо ее заметно побледнело, и густо, медленно произнесла:
— Кристиан, я предлагаю, чтобы под конец ты вышел в красном шелковом детском платьице, как певичка, и что-нибудь станцевал.
Эффект от этих немногих слов был невероятным. Только юный художник постарался добродушно рассмеяться, господин же Хильдебрандт с каменно-холодным лицом решил почистить рукав, студенты закашлялись и принялись неприлично громко использовать носовые платки, госпожа Хильдебрандт сильно покраснела, что случалось не часто, а асессор Витцнагель просто сбежал за бутербродом. Адвокат в мучительной позе замер на низком кресле и, с желтым лицом и испуганной улыбкой, осмотревшись, пробормотал:
— Но, Боже мой… я… вряд ли способен… не то чтобы… простите меня…
Лицо Альфреда Лойтнера утратило беспечность. Вытянув голову, он смотрел в глаза Амры, как если бы немного покраснел — смущенно, растерянно, испытующе…
Она же, Амра, не изменив своей непреклонной позы, с той же многозначительной интонацией продолжила:
— И, Кристиан, ты должен спеть песню, которую сочинит господин Лойтнер, а он будет аккомпанировать тебе на фортепиано; это будет грандиозная и самая эффектная кульминация нашего праздника.
Воцарилась пауза, гнетущая пауза. Затем, однако, совершенно неожиданно произошло удивительное, а именно: словно заразившись, увлекшись, возбудившись, господин Лойтнер сделал шаг вперед и, дрожа от своего рода внезапного восторга, быстро заговорил:
— Боже мой, господин адвокат, я готов, я заявляю о своей готовности что-нибудь для вас сочинить… Вы должны спеть, должны станцевать… Да это единственно возможная кульминация праздника… Вот увидите, вот увидите — это будет лучшее из того, что я сделал и когда-либо сделаю… В красном шелковом детском платьице! Ах, ваша супруга художница, художница, говорю я вам! Иначе ей бы такое и в голову не пришло! Скажите «да», умоляю вас, соглашайтесь! Я такое напишу, такое сделаю, вот увидите…
Тут все разрядилось, все пришло в движение. Из недоброжелательства или вежливости — все навалились на адвоката с просьбами, и госпожа Хильдебрандт зашла так далеко, что голосом Брюнхильды громко-громко сказала:
