Раннее утро. Его звали Бой - [50]

— Что чересчур, то чересчур, сестра. А я-то все деньги откладывала, чтобы оплатить себе пышные похороны… На чем меня теперь на кладбище повезут? На тачке?

— Успокойтесь, Викторина. Пресвятая Дева сама за вами придет, — отвечает сестра.

Старуха прекращает стонать, обнажает в улыбке лиловые десны, сестра Мария-Эмильена сочувственно проводит рукой по ее спине. Потом оборачивается. Все оборачиваются. Машина Доходяги только что встала перед мэрией. За ней — фургончик. Солдаты открывают заднюю двустворчатую дверь, забираются внутрь и выгружают зачехленный рояль. Доходяга объясняет мэру на своей тарабарщине, что это рояль из лагеря в Рокасе; его предшественник реквизировал инструмент в Байонне; немецкие офицеры — джентльмены: Доходяга хотел бы вернуть рояль владельцу в Байонне.

— Хорошо, — говорит мэр, — я этим займусь.

Он не благодарит, не спрашивает, вернут ли владельцам и автомобили с мулами и велосипедами. И как Нара получит назад свой катафалк, а безногий — свою тележку. У него ироничный и добродушный вид. Болтай себе, как будто отвечает он рахитичному Доходяге, если б вас не разбили наголову, не прикончили, знать бы ты не знал про этот рояль… А я вспоминаю Воскорукого, который играл Моцарта, Шопена и Штрауса для узников из Рокаса. Сердце-то у него было, у Воскорукого. Слушая его игру, мой военный крестник, Акибу, уроженец Берега Слоновой Кости, возможно, думал о тамтаме. А алжирец, которого убили в соснах, мой алжирец, как будто слышал шелест ветра в пальмах.

— Они уходят из лагеря? — шепчет встревоженный голос.

— И из лагеря, как отовсюду, черт побери! — отвечает другой, веселый.

— Но кто же тогда будет стеречь негров?

— Негров? Слушай, и правда, кто будет стеречь негров?

Доходяга снова сел в машину и возглавил колонну, направляющуюся в сторону шоссе. За ним едет фургончик, на котором привезли рояль, грузовики с лесопилки, автомобили на газу. Следом — батальон велосипедов, во главе с мсье Куртом. Замыкают шествие повозки с мулами, двуколка мясника и осел, впряженный в катафалк. Тележка безногого осталась посреди площади: никто из побежденных не захотел выглядеть увечным. В беззлобной тишине Нара наблюдает за отступлением оккупантов.

— А негры? — снова заводит встревоженный голос (голос мадам Дурт, самой увесистой святоши поселка, она потянет на сто кило).

Перед мэрией собирается толпа. Я разглядела заломленный берет мэра и баклажанную шевелюру тети Евы.

— Их там по меньшей мере две тысячи, — говорит мадам Дурт.

— Три тысячи негров, — подхватывает Хрум-Хрум. — Что вы с ними будете делать, господин мэр?

Мсье Дармайяк приподнимает берет и чешет в затылке.

— Что я с ними буду делать? Что я с ними буду делать? У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет, мадам Бранлонг?

— Во всяком случае, не освобождайте их! — категорично заявляет Хрум-Хрум.

— Без сторожей они сами освободятся, мадам Бранлонг…

— Господи Исусе, какой ужас! — восклицает мадам Дурт. — Наши девушки. Представляю, что начнется… Эти дикари со своими животными инстинктами…

— Сначала гунны, теперь каннибалы! — вставляет Хрум-Хрум. — Такое разнообразие!

Мсье Дармайяк перестает чесать в затылке:

— Я позвоню своему кузену, он служит в префектуре. У них там наверняка есть резервисты, готовые помочь. Если б нам могли прислать бывших солдат колониальных войск…

— Колониальные войска — это было бы чудесно, — говорит мадам Дурт. — Они сумеют усмирить три тысячи дикарей. Знают, как за них взяться.

— Во всяком случае, они возьмут их в кольцо, — заключил, сияя, мсье Дармайяк.

— Поторопитесь, — молит мадам Дурт. — Ради… ради наших девушек.

Хрум-Хрум высмотрела меня и тонко пискнула:

— Наших беззащитных девушек…

Я отвечаю ей взглядом мороженого судака. Поселковый горбун, местный донжуан, выпячивает грудь:

— А что такое с нашими девушками? Мы-то на что, разве мы не защитим их добродетель?

Раскатился лукавый смех и тут же оборвался. Присутствующие не забыли, что их только что обокрали: велосипед, пусть самый старый, все-таки лучше своих ног, тем более когда после работы. Мясник ворчит: ему будет не хватать Пикадора. И двуколки тоже. На чем он отправится за овцами в поле? Он бы хотел, чтобы мэр в первую очередь занялся им, но мэр отправляется звонить своему кузену, служащему префектуры. Сестры возвращаются к себе, держа детей за руки. Волей-неволей толпа разошлась. Огромная мадам Дурт поспешно удаляется: она забаррикадируется у себя дома; многие жительницы поселка поступят так же. Пока мундиры воинов колониальных сил не сменят немецкую зелень, они места себе не будут находить. А я вспоминаю дикарей из Рокаса. Как они расхаживают, точно звери в клетке. Их замкнутые лица. Эти дикари, которых кормят репой, мороженой картошкой и жидким супом и которые могут надругаться (так у нас говорят) над нашими девушками… Я видела их в прошлое воскресенье, еженедельные свидания не отменили, стояла хорошая погода, прямо для них, они были медлительны, неразговорчивы. Акибу сказал мне как обычно: спасибо за суп, сразу на душе легче стало. Если бы Акибу оказался на свободе, он набросился бы на меня? Надругался бы?

Я возвращаюсь домой. Папы все еще нет. Я обедаю с бабкой и теткой. Мелани прислуживает нам, но сегодня — в последний раз. Давеча она шепнула: сегодня ночью я сбегу, я не хочу, чтобы меня остригли. Я утешала ее, как могла. Папа никогда не позволит, чтобы с тобой плохо обошлись, Мелани. И я тоже. Это благодаря тебе не забрали моих лошадей. Она вздрогнула: