Раннее утро. Его звали Бой - [26]

— Я буду не одна, Ева, — повторила Лалли, — я буду с моим женихом. А когда мы поженимся, то с мужем.

— С мужем, какой ужас! — вымолвила Хрум-Хрум.

— И вовсе не ужас, Ева, он чудесный человек, играет на скрипке.

— На скрипке, — эхом отозвалась сраженная Ева.

— На скрипке — послушай, Лалли, это несерьезно, — запротестовала бабка. — Да где же ты познакомилась со своим скрипачом?

— В Даксе. Благодаря Еве, меня с ним познакомил мой учитель пения.

— А как его зовут?

Лалли опустила глаза, сложила ладони, как когда запевала Tantum ergo:

— Его зовут Даниель, правда, красивое имя? Имя пророка…

— А дальше? — рявкнула Ева.

— Дальше — ну, Леви. Даниель Леви.

Один электрический разряд пробежал через моих бабку и тетку, только у первой достало сил вскрикнуть, а вторая лишь округлила рот в немой мольбе; она походила на пескаря, выброшенного на берег; наконец, обретя дыхание, она пошла в наступление на пятившуюся Лалли. Это был танец ненормальных: истеричная женщина, устремлявшаяся вперед, спокойная и сияющая девушка, отступавшая перед ней, скользя ногами по плитам пола. Довольно долго слышен был только шорох от этого скольжения — фрр, фрр — и стук каблуков тети Евы, гонявшейся за Лалли вокруг круглого стола, на который Мелани поставила поднос с кофе. Я подумала, что Ева сейчас схватит кофейник и убьет им Лалли, но та снова отступила, увлекая фурию за собой вкруг кресел и стульев, где притаилась я (папы не было дома, Жан был в школе); безумный взгляд тети Евы перескочил на меня, для нее это стало избавлением, ей удалось прорычать:

— Вон отсюда, шпионка, мерзавка, вечно она там, где все не слава Богу!

Горищёк воспользовалась случаем:

— О да, у нее страсть к греховному, но ты, Лалли, ты осталась чиста.

— Чиста?! — завопила Ева. — Чиста, шлюха, собирающаяся замуж за еврея!

— Лалли, послушай меня, — снова заговорила бабуля, решив действовать лаской, — евреи распяли Христа…

— Но не мой, — ответила Лалли, не переставая пятиться через веранду, — не Даниель, мадам Сойола.

— Кровь его будет на нас и наших детях, — продекламировала Горищёк. — Ты прекрасно знаешь, что они так сказали.

— Мне говорили об этом, но я в это не верю и никогда не верила, мадам Сойола.

— Ты никогда в это не верила? О, Лалли, сколько грехов У тебя на совести…

Ева вдруг прибавила ходу и набросилась на золовку, вцепившись ей в волосы.

— Еврей, ах ты шлюха! Еврей! Еврей в семье моего сына, какой скандал, какой стыд! Еврей!

Сильным движением рук Лалли высвободилась. Тетя Ева упала на колени, но продолжала кричать «еврей» и «шлюха», как речевку. Еврей — шлюха! Лалли побежала к двери, я за ней, я хотела попрощаться с ней, поцеловать ее, пообещать, что мы с Жаном всегда будем ее любить, но она оказалась проворнее меня. Когда я выбежала к воротам сада, она уже катила на велосипеде, ее волосы развевались по ветру, словно грива лошади, мчащейся галопом.

— Послушай, Лалли, подожди, будь счастлива!

Не переставая крутить педали, не оборачиваясь, она сделала мне знак рукой и исчезла за лавровой изгородью. Ева все вопила. Еврей и шлюха! Она вопила до самой ночи, мне было четырнадцать лет, я уже привыкла к семейным сценам, это не нарушило мой сон, мне приснилась Лалли: она пятясь поднималась на Голгофу, солдаты Понтия Пилата тащили ее за гриву. На вершине горы стоял Жан.

IV

Уже две недели Нара изнемогает от лета. В поселке женщины говорят друг другу: уф, ну и погодка! Они приставляют руки козырьком к своим черным шляпам и так стоят с серыми от пыли сандалиями. В соснах преют старики в полосатых жилетах, их пот цветом напоминает мастику, коричневые капли стекают из-под беретов по шее, изрезанной глубокими морщинами, по впалым щекам, прячущим беззубые десны, они тоже стонут. Фу, ну и погодка! Дома немцев стало сложнее обслуживать, Воскорукий полковник ужинает в беседке и подолгу сидит там в компании своих офицеров, а от его секретаря Отто валит пар. Как только Отто входит на кухню, тотчас расстегивает мундир и вытирает свое розовое тело тряпками Мелани, которая пытается протестовать. Что вы делаете, мсье Отто, я только что вытирала ею плиту! Отто продолжает обтираться, тряпка Мелани прохаживается у него под мышками, его волоски похожи на отцветающие одуванчики. Мелани смущается, качает бедрами, предлагает Отто стакан холодной воды. У меня целый кувшин в бельевой, я набрала ее из колодца, мсье Отто, вам полегчает. Немец улыбается своими глазами без ресниц, отказывается от воды, продолжает обтираться печной тряпкой, а потом вдруг — шлеп, его сияюще-белая рука оказывается на заду Мелани.

— Мсье Отто, это мое служебное платье, оно совсем чистое.

— Я тоже злужба, я тоже шисто.

— Господи, ну что тут скажешь? — мурлычет Мелани. — Они хозяева, ничего нельзя поделать, ничегошеньки.

Неизбежность в служебном платье. Неизбежность в солдате, расшалившемся от жары. И неизбежность в Бабке Горищёк, которая обмахивается всем, что попадается под руку. Сегодня утром это был почтовый календарь с изображением маршала Петена (он наклоняется к маленькой девочке, такой же белокурой, как мсье Отто, но кучерявой, словно махровый цикорий). На бабушке ее летняя униформа: чесучовое платье мышиного цвета в черную крапинку, ее обширные щеки напудрены, а шиньон зачесан выше, чем обычно. С восьми утра она уже опустила зеленые шторы на веранде и остается там на весь день, покидая ее лишь на время еды. Упав в кресло, прислонив свой шиньон к салфеточке ручного плетения, она читает. (В данный момент — «Тайну Лейлы». Это история об одном скромном виноградаре, который уж не знаю почему разводит виноград в пустыне; там он встречает арабскую принцессу, срывает с нее чадру, обращает в католическую веру, похищает и привозит на юг Франции, в Лурд, где в конце концов оба становятся санитарами — в общем, прелестная вещица.) Когда она не читает, то дремлет, пьет кофе из люпина, чай из лантаны, апельсиновый сироп с тыквенным сахаром и дергает Еву, по любому поводу, из-за пустяков. Они перестают грызться, лишь заговаривая о Жане: их нисколько не удивляет, что тот до сих пор в Розе, хотя прошло уже десять месяцев, как он отправился в Англию, они все упрощают: поскольку Бушары — состоятельные люди и уроженцы Бордо, Роз — уже Англия. Какая разница между тамошними князьками и чистокровными англичанами? Они оплакивают отсутствие своего героя; когда они произносят «Жан», их голубые глаза заволакиваются, но, желая ему добра, они чувствуют себя спокойнее оттого, что он далеко от немцев, которые с наступлением жары решительно превосходят все пределы дурного воспитания. Как только подует ветерок, бабуля, якобы чтобы освежиться, выходит в сад, семенит по дорожке, притворяясь, будто ее интересуют запахи, высвобожденные сумерками, бормочет: «Ах, первая звезда, ой, магнолия чем-то заболела, а эти кротовые норы в траве, какой ужас!» Но взгляд ее выпуклых глаз упорно цепляется за беседку. Нет, нет, это уж никуда не годится, эти военные, чьи расплывшиеся силуэты угадываются там, в сгущающейся темноте, всякую совесть потеряли, а что прикажете думать об их смехе, сливающемся со стрекотом сверчков и кваканьем лягушек? А песни? Бабуля убеждена, что с тех пор, как навалился зной, оккупанты распевают только непристойности. Если Воскорукий, как разузнала Мелани, прикажет переставить пианино к бамбуковой изгороди, чтобы давать концерты при свете луны, она перестанет относиться к нему как к уважаемому человеку и станет девять дней молиться, чтобы он подхватил ревматизм или сенную лихорадку. Пусть убирается отсюда, пусть катится в свою родную Пруссию, пруссак несчастный, держать себя не умеет, к тому же эта оккупация вырождается, скорее бы все изменилось, бабуля ворчит: