Раннее утро. Его звали Бой - [126]

— Тогда они не смогут есть, — сказала мадам Аррамбюрю. — Так что вы, значит, великий кулинар, мадам Мария?

— Вашим хозяевам повезло, — сказала Элиза.

Мария Сантюк выпрямилась и положила руку на брошь, возле шеи.

— Это мне повезло, — сказала она, — у меня добрые хозяева.

— Я не совсем в этом уверена, — сказала Элиза. — А больные ноги — разве это ни о чем не говорит?

— Это у нас в роду, — ответила Мария Сантюк, — я уже говорила, это наследственное. И у матери моей была такая болезнь, и у тетки, и у бабушки.

— А стоять у плиты? По-вашему, это полезно для ног? Хозяева не подумали дать вам другую работу, не у плиты.

— Прошу вас, Элиза, поговорим о чем-нибудь другом!

В желтом глазу Элизы, мне показалось, блеснул странный огонек. В карем глазу — тоже, только не такой яркий. Ей не нравится, когда возражают, подумала я. Если бы перед ней была не Мария Сантюк, с ее спокойствием и чувством собственного достоинства, она бы выдала нам по первое число. Она из тех, кто готов перевернуть мир. Мария Сантюк совсем другая. А я предпочитаю ворчать, но мир не перевертывать. Наступила короткая пауза, и тут:

— Давай, Элиза, тащи цыпленка! — сказал Пьер.

Элиза ушла на кухню и вернулась с цыпленком, что я говорю — с цыпленком? — с тремя цыплятами. А вкус у них… опять перчики, томаты и грибы, я обожаю грибы. Все ели и подкладывали добавки. Я взяла шейку и зоб — любимые мои части цыпленка. А на добавку — мясо между бедрышками. Пьер налил домашнего вина. С разных сторон слышались похвалы, веселье разлилось по всем головам, Мигель запел первый куплет: «Мы думаем любить всегда, но любим только раз, любовью ранена душа», — и так далее. Все, кто знал продолжение песни, подхватили и пели вместе с ним. Но скоро семейство Аррамбюрю перешло на язык басков, они стали петь в два голоса, потом в три и хором. «Агур, агур», а затем шли слова, которые мы, жители Ланд, не понимали. И бабушка пела вместе со всеми, вовсю работая языком за парой уцелевших зубов. И Ноэми, и Майте тоже пели. Элиза поднесла руку к горлу, словно помогая песне вырваться на простор. Говорила она низким голосом, а пела высоким-высоким, легким сопрано, как сказала бы сестра Мари-Серафина. И мне подумалось, что у нее не только глаза разные, но и голоса тоже. Да, эта Элиза — особа, заслуживающая внимания. Волнистые волосы, красивые руки и под цветастым платьем — все что надо; ухажеров у нее, небось, хватает. Когда захочет выйти замуж, выбор у нее будет большой. После цыпленка подали салат прямо с огорода, свежий, язык проглотишь, и десерт — торт по-баскски. Его приготовила мадам Аррамбюрю. Петь перестали, чтобы похвалить хозяйку и поблагодарить ее. В сладком мама разбирается лучше меня, сказала Элиза, а я подумала: вот уж что правда, то правда.

После кофе Пьер попросил нас спеть что-нибудь на языке жителей Ланд. Мария Сантюк, Иветта и я не заставили себя долго упрашивать и спели «Прощай, веселый карнавал!» и «Пейрутун сен ба ле кассе». С каким удовольствием пела Мария Сантюк! Она сняла шляпу с левкоями, и я подумала о ее молодости. О тех временах, когда она ходила на свадьбы в Собиньяке в платье, купленном Дауной. Какое это было платье? Шло ли оно Марии Сантюк? Подчеркивало ли ее стройную фигуру и красивые плечи? Какого цвета оно было? Веселенького? Строгого? Боюсь, строгое. И рукава до запястья, и глухой вырез. Скромное, как все в ту пору. И когда она возвращалась в дом, не поздно, конечно, Дауна была настороже. Поджидала. «Ну как, Мария, тебя нашли красивой?» — «Мне этого не говорили». — «Но ты веселилась?» — «О, не говорите!» — «За тобой ухаживали?» — «Зачем это?» — «Тебе предлагали руку и сердце?» — «Все знают, что замуж я не пойду». — «Тем лучше, без мужа жить будет спокойнее!» Спокойнее. Кто хочет быть спокойным? Если бы Мария сказала, что ей надоело быть спокойной, какую рожу скорчила бы Дауна? Да, интересно. Сегодня она с таким удовольствием пела, Мария Сантюк! Глаза блестели, шиньон слегка съехал набок, просто загляденье. Перед тем как подали ликеры, Пьер сказал:

— Пойдем, Сюзон, разомнемся, я покажу тебе волов и овец. И георгины Элизы, у нее их много.

— Еще слишком жарко, — сказала мадам Аррамбюрю. — У Сюзон удар может случиться.

— В ее-то возрасте? — пропищала бабушка.

Мы с Пьером оказались в овчарне. Я сказала: у нас это место называется овечьим парком, и присела, чтобы погладить маленького барашка с волнистой шерстью, как волосы у Элизы. Пьер поднял меня и притянул к себе, обнял и сказал:

— Сдается мне, я очень тебя люблю, Сюзон!

— Вот и хорошо, Пьер.

— А ты?

— Тоже.

— Ты надела кольцо из японского бильярда?

— Не видишь разве? Со зрением у тебя все в порядке?

— Надень его на левую руку, прошу тебя, Сюзон!

— Так не делается, — сказала я, — девушки не носят колечко на левой руке.

— А если я попрошу тебя стать мадам Аррамбюрю, ты наденешь его на левую руку?

— Ну Пьер, это же несерьезно!

— Это я-то несерьезный, по-твоему?

Тут все овцы и бараны закружились передо мной. И большие, и маленькие, совсем беленькие и очень желтенькие. А когда Пьер поцеловал меня, мне послышался перезвон колоколов, словно это было сразу и Успение Богородицы, и Рождество, и Пасха.