Раннее утро. Его звали Бой - [115]

Нам наказали поднять утром 15 августа всех пораньше: хозяйку — без четверти семь, а остальных — в семь. Иветта занялась мадам Жаки, Мария Сантюк — мсье Боем и девочками, а я ровно в семь постучала в дверь мадмуазель Долли. Я была уже готова к выходному дню, надушилась фиалковыми духами, а голову вымыла настоем немецкой ромашки, от этого волосы ложатся красивее. Так вот, я постучала и, не дожидаясь ответа, вошла. Быстренько поставила поднос на столик у изголовья кровати, раздвинула шторы, открыла ставни. Проходя мимо постели, я заметила в ней только волосы. С добрым утром, мадмуазель, говорю, семь часов. Ответа нет. Я начала напевать. Аркашон, Аркашон, еще какие-то слова. Даже рифму придумала: моряк — маяк. Тишина. Ну что ж, ладно, думаю, тем хуже для нее: уродка рифмуется с лодкой, мсье Бой будет недоволен, а мне плевать, у меня выходной, хозяйка сказала и уж назад свое слово не возьмет. Я собиралась уже выйти и руку на дверную ручку положила, когда услыхала не то ворчание, не то стон, как угодно можно было понять.

Оборачиваюсь, подхожу к кровати и вижу: мадмуазель Жестреза облокотилась на локоток, глаза такие же живые, как у рыбы в лавке Пьера, а на щеках — краска вперемежку с какими-то пятнами. Ну, думаю, все, ночью опять загуляла, держись, Сюзон, она тебе наверняка подарочек приготовила, и бегу в ванную. Господи, платье валяется на полу. До чего ж она его измусолила, свое голубое платье с белыми маргаритками, которое я больше всего люблю в ее гардеробе, я даже подумывала, что мне бы оно лучше пошло, чем ей, что на мне, с моим передом, белые маргаритки лучше бы смотрелись, чем на ней. На полу валялась просто какая-то липкая куча, годная только на то, чтобы быть выброшенной на помойку. Не говоря уже о запахе тухлятины — меня чуть не вырвало. Ну, думаю, все. Грязь грязи — рознь, если промолчу, буду негодной трусихой, вчера была земля, сегодня — тина, а завтра что будет? Дерьмо? Вперед, Сюзон, покажи, как звонят колокола 15 августа. Беру двумя пальцами вонючее платье, возвращаюсь в комнату и начинаю кашлять, чтобы грязная физиономия повернулась ко мне и чтобы я могла поймать взгляд этой тухлой селедки. Никакого результата. Вперилась в завтрак на подносе. Я кашляю все громче. Она упорно пялится на чайник и сахарницу, будто не слышит, будто меня и нет вовсе. Подхожу к кровати и встаю прямо перед ней, а саму всю уже трясет.

— Мадмуазель Долли, — говорю, — я не могу терять время, я сегодня выходная.

Физиономия поворачивается ко мне. Пресвятая Дева Бюглозская, до чего же грязна, а волосы!

— Что случилось? — спрашивает.

— Вы чувствуете запах?

— Что?

Нет, она явно ничего не чувствует. До ее носа не доходит запах гнили, а ведь ноздри у нее дай Бог, у этой клячи все огромадное.

— В чем вы измазались этой ночью?

Передо мной глаз. А в нем дыра, сплошная пустота. У-у-у, проснись же, бочка бездонная, встряхнись, такая ты растакая. Я теряю терпение и становлюсь грубой по милости этой барышни, и на барышню-то не похожей, подношу платье к ее носу, к ее огромным, хоть в мозги заглядывай, ноздрям. Она испуганно пожимает плечами, наверное, вид у меня не слишком любезный, со мной это бывает, мсье Бой говорит, что иногда я похожа на огненного быка, что от меня прямо искры летят во все стороны.

— Ну, — говорит мадмуазель Долли голосом таким же протухшим, как та тина, в которой она извалялась, — ну пахнет, пахнет мертвецом и все.

И все? И все? Это уж слишком, во всяком случае для меня, Сюзон Пистелеб, ученицы мастерских при монастыре в Мурлосе, что в Марансене. Есть пределы моему терпению, а главное, есть слова, которые произносить при мне нельзя ни в коем случае. Я швыряю на кровать ее вонючее платье и громко кричу:

— Как не стыдно?!

Мадмуазель Долли садится на своей кровати, улеглась она, оказывается, в комбинации, и на комбинации ее такие же пятна, как на лице.

— Что с вами, Сюзон?

— Со мной то, что есть вещи, которыми нельзя шутковать. Шутковать над смертью — стыд-позор!

— Изъясняйтесь на понятном языке, пожалуйста! — говорит мадмуазель Долли.

Вот это да! Теперь она еще и советы дает. Ну знаете ли! Напилась, извалялась в грязи, вся воняет, как тухлая рыба, и еще смеет давать советы! «Изъясняйтесь на понятном языке, пожалуйста!» А пронзительный акцент ее бордоский, он-то за версту слышен. Ну ты сейчас у меня услышишь, как я буду с тобой изъясняться, такая ты разэтакая, я сейчас тебе такой выдам понятный язык, специально для тебя его берегла!

— Я говорю так, как хочу, — сказала я, — а вот это платье (и я показала на вонючую кучу на кровати) мадмуазель будет стирать сама. Меня не для того нанимали, чтобы конюшни чистить.

Она опустила свои огромные ноздри. А глаза ее наполнились слезами.

— Простите, Сюзон, — пробормотала она, — послушайте, это все мсье Бой, он это, того…

— Ну нет! — сказала я.

Ну нет, старая кляча, на меня не рассчитывай, чтобы свалить вину на мсье Боя, я не позволю. Можешь мне не рассказывать, что он грустный, я знаю это лучше тебя и причину тоже знаю. Из-за Нэнни, черт бы тебя побрал! Доктора сказали, какая у нее болезнь в легких, неизлечимая, ее песенка спета, не тебе говорить, что мсье Бой мучается из-за больной Мисс, в доме все это знают, хотя и не говорят, и все считают, что так и должно быть, знают, какое сердце у мсье Боя, представь себе, несчастная ты дура! Мы и без тебя знаем, что его благоразумие длилось недолго и что с тех пор как он понял, что надежды на выздоровление Мисс нет, он каждый вечер приезжает из больницы выпивши, и ты тоже. Хорошо же вы оба выглядите, когда я подаю вам ужин через час после всех. У него загар на лице стал пепельным, а ты вся осипла, хоть и говоришь с бордоским акцентом.