Раннее (сборник) - [7]

Вот уж мы вырвались, вот уж мы во поле!..

Сумерки. Отблики топки по шпалам.

Низко курилась туманцем елань.

…Но как проклятье в ушах звучала,

Но как пророчество не смолкала

Та арестантская брань.

«Нет, не тогда это началось…»

Нет, не тогда это началось, –

Раньше… гораздо раньше…

В детстве моём обозначилось,

В песнях, что пели мне, няньча, –

Крест перепутья

Трудного,

Скрещенных прутьев

Тень,

Ужаса безрассудного

Первый день.

Книг ещё в сумке я в школу не нашивал,

Буквы нетвёрдо писала рука, –

Мне повторяли преданья домашние,

Я уже слышал шуршание страшное –

Чёрные крылья ЧК.

В играх и в радостях детского мира

Слышал я шорох зловещих крыл.

…Где-то на хуторе, близ Армавира

Старый затравленный дед мой жил.

Первовесеньем, межою знакомою

Медленно с посохом вдоль экономии{28}

Шёл, где когда-то хозяином был.

Щурился в небо – солнце на лето.

Сев на завалинке, вынув газету,

Долго смоктал заграничный столбец:

В прошлом году не случилось, но в этом

Будет Советам

Конец.

Может быть, к лучшему умер отец

В год восемнадцатый смертью случайной:

С фронта вернувшийся офицер,

Кончил бы он в Чрезвычайной.

Наши метались из города в город,

С юга на север, с места на место.

Ставни и дверь заложив на запоры

И ощитивши их знаменьем крестным,

Ждали – ночами не спали – ареста.

Дядя уже побывал под расстрелом,

Тётя ходила его спасать;

Сильная духом, слабая телом,

Яркая речью, она умела

Мальчику рассказать.

В годы, когда десятивековая

Летопись русских была изорвана,

Тётя мне в ёмкое сердце вковала

Игоря-князя, Петра и Суворова.

Лозунги, песни, салюты не меркли:

«Красный Кантон!.. Всеобщая в Англии!» –

Тётя водила тогда меня в церковь

И толковала Евангелие.

«В бой за всемирный Октябрь!» – в восторге

Мы у костров пионерских кричали… –

В землю зарыт офицерский Георгий

Папин, и Анна с мечами.

Жарко-костровый, бледно-лампадный{29},

Рос я запутанный, трудный, двуправдный.

Глава третья. Серебряные орехи

Мой милый город! Ты не знаменит

Ни мятежом декабрьским, ни казнию стрелецкой.

Твой камень царских усыпальниц не хранит

И не хранит он урн вождей советских.

Не возвели в тебе дворцов чудесно величавых

По линиям торцовых мостовых,

Не взнесены ни Столп Российской Славы,

Ни Место Лобное на площадях твоих.

Не приючал ты орд чиновников столичных

И пауком звезды не бух на картах{30},

Не жёг раскольников, не буйствовал опричной,

Не сокликал парламентов и партий.

Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья,

Сгоняли в Петербург Империи служить, –

Здесь люди русские всего лишь только – жили,

Сюда бежали русские всего лишь только – жить.

Здесь можно было жатвы ждать, посеяв,

Здесь Петропавловских не складывали стен, –

Зато теперь – ни Всадников, ни холода музеев,

Ни золотом по мрамору иссеченных письмен.

Стоял тогда, как и сейчас стоит.

На гребне долгого холма над Доном, –

То зноем лета нестерпимого облит,

То тёплым октябрём озолочённый.

И всех, кто с юга подъезжал к нему,

На двадцать вёрст встречал он с крутогорья

В полнеба белым пламенем в ночную тьму,

В закат – слепящих стёкол морем.

Дома уступами по склону к Дону сжало,

Стрела Садовой улицы легла на гребень;

Скользило солнце вдоль по ней, когда вставало,

И снова вдоль, когда спадало с неба.

Тогда ещё звонили спозаранку,

Плыл гул колоколов над зеленью бульваров,

Бурел один собор над серой тушей банка,

Белел другой собор над гомоном базара.

Звенели старомодные бельгийские трамваи,

В извозчиков лихих чадили лимузины,

Полотен козырьки от зноя прикрывали

Товаров ворохи в витринах магазинов.

Как сазаны на стороне зарецкой,

Ростов забился, заблистал, едва лишь венул НЭП, –

Той прежней южной ярмаркой купецкой

На шерсть, на скот, на рыбу и на хлеб.

Фасады прежние и прежние жилеты,

Зонты, панамы, тросточки – и мнилось,

Что только Думы вывеску сменили на Советы,

А больше ничего не изменилось;

Что вновь простор для воли и для денег;

В порту то греческий, то итальянский флаг, –

Порт ликовал, как в полдень муравейник,

Плескались волны в Греки из Варяг.

Тогда ещё церквей не раздробляли в щебень,

И новый Герострат не строил театр-трактор,

И к пятерым проспектам, пересекшим гребень,

Названья новые не притирались как-то.

Дышали солнцем в парках кружева акаций,

Кусты сирени в скверах – свежестью дождей,

И всё никак не шло тем паркам называться

В честь краевых и окружных вождей.

Внизу покинув громыхающий вокзал,

Садовая к Почтовому вздымалась круто.

Ещё не став

«Индустриальных педагогов институтом»,

Уже не «Императорский», Универс’тет стоял{31}.

Впримык к его последнему ребрёному столбу,

В коричневатой охре, на длину квартала,

В четыре этажа четыре зданья занимало

ПП ОГПУ.

Недвижный часовой. Из дуба двери входов.

Листами жести чёрной ворота обиты.

И если замедлялись на асфальте пешеходы,

То некто в кэпи их протрагивал: «Пройдите!»

А со времён торговли той бывалой

Складские шли под улицей подвалы.

Их окна-потолки вросли в асфальта ленту –

Толщь омутнённого стекла – и, попирая толщу ту,

Жил город странной, страшною легендой,

Что там, под улицей, – застенки ГПУ.

И по фасадам окна, добрых полтораста.

Никто к ним изнутри не приближался никогда,

Никто не открывал их. Матово безстрастны,

Светились окна тускло, как слюда.

Лишь раз, когда толпа привычная текла, –

Одно из верхних брызнуло со звоном, –