Раннее, раннее утро - [5]

* * *

Он умер глупой и бессмысленной смертью — отравился грибами. Как только весть о несчастье достигла ушей главного референта, он, бросив все дела, помчался в больницу. По дороге он схватил такси — первое такси в жизни. Тревога и ужас перевернули ему всю душу, как будто умирал не чужой ему человек — ведь директор не был ему ни родней, ни другом, — а смерть угрожала ему самому.

Увидев больного, Никифор Седларов немного успокоился. Директор выглядел разве что бледней обычного, да глаза были полузакрыты. У постели сидела, обливаясь слезами, жена. Главный референт с замиранием сердца присел на табуретку и застыл в робком ожидании. И директор, словно почувствовав присутствие своего преданного сотрудника, приподнял веки и взглянул на него.

Никифор Седларов вздрогнул. То был не знакомый ему взгляд директора, а какой-то новый, непонятный взгляд. Он не смог ни уловить, ни прочитать его, но почувствовал, как сердце его еще больше сжалось.

— Это ты? — тихо спросил директор.

И голос показался главному референту каким-то новым и неведомым.

— Я, товарищ директор! — одним лишь дыханием ответил Никифор Седларов.

На губах директора мелькнула чуть заметная ироническая улыбка.

— Ну и как ты думаешь, браток, выживу я? — сухо спросил он.

— А как же! — испуганно откликнулся главный референт. — Будете жить и поживать, товарищ директор!

— Ничего ты не понимаешь, браток! — с горьким укором пробормотал директор. — Ничего ты не понимаешь! Зачем ты только живешь?..

После этих слов директор повернулся на бок и ничего больше не сказал.

Похороны были на славу — торжественные, строгие и молчаливые. Никифор Седларов точно в забытьи шел за катафалком, еще толком не понимая, какая страшная над ним стряслась беда. В довершение всех несчастий день выдался дождливый и ненастный, и это еще больше угнетало главного референта. Подошел наконец и самый жуткий момент — гроб стали опускать в холодный, влажный зев могилы. Вдова истерически всхлипнула, главный референт окаменел на месте. Его охватило странное, фантастическое ощущение — как будто что-то оторвалось от его души и тело сразу потеряло половину веса. Изумленный и испуганный этим противоестественным явлением, Никифор Седларов уже больше ничего не видел, не слышал и не понимал.

После традиционных поминок на квартире у вдовы главный референт вернулся домой. Как обалделый, он прошелся по комнате и остановился у окна. Дождь перестал, и по неровностям Витоши перебегали туманы и облака. В казарменном дворе напротив методично и равнодушно вышагивали солдаты. Где-то сквозь распахнутые окна многоэтажного здания вылетали протяжные звуки радио — ласковые и меланхоличные. Но главный референт ничего не видел и ничего не слышал.

Лишь когда спустилась ночь, он пришел в себя. Он очнулся у окна, в той же позе, — за все время он не сдвинулся с места ни на миллиметр. Витоша уже была окутана мраком, а под ней рассыпались мириады огней города. По бульвару прошел троллейбус, и, когда на перекрестке вспыхнула голубая электрическая молния, Никифор Седларов так же, как месяц назад, увидел в ее мертвенном свете обнявшуюся парочку. В тот же миг в его сознании всплыли последние, предсмертные слова директора:

— Зачем ты живешь?..

Ему вдруг стало страшно. Живет ли он еще или вместе с шефом переселился в царство теней? Он медленно разделся, лег и укутался с головой старым, протертым стеганым одеялом. Он чувствовал себя выпотрошенным, опустошенным до дна. В усталом, мерно пульсирующем теле словно не осталось ничего от его прежней личности. Он так и не заметил, когда уснул, когда пришло утро и он, одевшись, пошел на работу. Лишь переступив порог института, он впервые со вчерашнего дня почувствовал, — правда, едва-едва, — что в нем еще теплится душа.

Вот в этот-то день и начались те загадочные и необъяснимые события, которые превратили почтенного главного референта всеми уважаемого института в настоящее, добротное привидение.

Первые дни никто из служащих не обратил внимания на странное состояние своего коллеги. Все были заняты своими делами и своими заботами, да и естественно было предположить, что главный референт не в себе, так как он удручен кончиной директора.

На третий день референт Ковачев, человек по натуре горячий, принес к нему в кабинет на подпись какую-то бумагу и торопливо изложил свое мнение. Главный референт приподнял голову, посмотрел на него отсутствующим взглядом и молча прочитал письмо. Затем он откинулся на спинку кресла, словно забыл, что в кабинете у него кто-то есть. Ковачев искоса поглядел на него, прокашлялся, но и это не произвело на Никифора Седларова никакого впечатления.

— Ну как — подпишете? — нетерпеливо спросил он.

Главный референт машинально потянулся к ручке, взял ее бледными пальцами и собрался было поставить подпись, но тут рука его застыла, как парализованная.

— Не могу! — прошептал он одними губами.

— Как так? А кто же подпишет? — заволновался референт.

— Не знаю, — прежним безразличным тоном ответил главный референт.

Озадаченный Ковачев взглянул на осунувшееся лицо своего шефа. Сердце его дрогнуло от сострадания.