Раннее, раннее утро - [38]

В левых ящиках не было ничего интересного. Но в среднем я нашел запасной ключ к машине и весьма изящную эмалированную дамскую зажигалку. Наверное, подарок вчерашних иностранцев. Утром он в кабинет не заглядывал. А вечером был здорово пьян и теперь может подумать, что зажигалку где-то обронил. Я попридержу ее несколько дней и, если он не хватится, подарю Бистре. Вместе с ключом я сунул зажигалку в карман. Правые ящики заперты — там он хранит свои самые секретные вещи. Замки, правда, ерундовые. Будь Страхил с нами, он открыл бы их за полминуты. Но зато потом растрепал бы об этом по всему городу.

Телефон прозвонил так внезапно и резко, что я вздрогнул. Я взял трубку.

— Слушаю.

— Это ты, Евгений? — прозвучал слегка приглушенный, но ясный и мелодичный голос.

— Да, это я, мама…

Голос звучит тысячами крохотных, как колибри, колокольчиков.

— Отец дома?

— Ушел на работу.

— Пожалуй, так даже лучше, — ответила она, чуть подумав. — А ты сейчас свободен?

— Свободен, мама…

— Тогда приезжай, пожалуйста, ко мне…

— Почему ты не в институте? — с тревогой спросил я. — Ты не больна?

— Нет, нет… У меня отпуск…

— Хорошо, сейчас приеду, — ответил я.

Я положил трубку и глубоко вздохнул. Немного погодя, склонившись, чтобы дать ей поцеловать себя в щеку, я увидел ее блестящие, спокойные и нежные глаза. Исчезло воспоминание о колокольчиках; не осталось ничего, кроме смутной боли, которую я испытываю лишь в этом доме. И поэтому, как ни люблю я мать, я к ней не хожу. Это чувство живет во мне с той поры, когда она ушла от нас — теперь оно утихло, но затаилось, такое же страшное, как мысль о смерти. Ей этого никогда не понять, быть может, потому, что она не одинока и живет не для себя. И сейчас на ее лице лишь чудесное спокойствие и нежность, — конечно, она меня любит, но не понимает, иначе от ее спокойствия не осталось бы и следа.

Я оглянулся и сел на ближайший стул.

— Нет, не сюда, — сказала она.

— Почему, мама?

— Здесь тебе будет удобнее.

— Хорошо, — сказал я и перебрался на кресло.

Стоя спиной ко мне, она легким движением отодвинула стекло серванта.

— Хочешь рюмочку вишневки?

— Да, хотя… не найдется ли коньячку?

— Хорошо, — сказала она.

От коньяка, конечно, боль станет резче, но зато, быть может, скорее утихнет.

— Ты купила телевизор, мама?

— Да, наконец, — сказала она и впервые улыбнулась. — Эта рюмка не маловата?

— Маловата, но что поделаешь, — ответил я. — Ты оставь бутылку на столе.

Она испытующе оглядела меня.

— А ты не начал пить?

— Нет, это мне не грозит…

— И не надо, — спокойно сказала она. — Ты пошел в наш род. А у нас никто не пьет, нашим это идет во вред…

— Коньяк болгарский? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Петр привез с ярмарки…

Петр — ее муж, но она очень редко поминает его при мне. Я налил себе вторую рюмку. На ее лице не отразилось ни протеста, ни сомнения. Она уселась напротив и сложила руки на груди.

— Прежде всего я хочу сказать, зачем я тебя позвала, — начала она. — Повод, во всяком случае, приятный для тебя…

Новость оказалась потрясающая. Десять лет тому назад они с моим отцом, каждый по отдельности, застраховались на десять тысяч левов. Согласно условиям полиса, я мог бы получить деньги лишь в случае смерти кого-либо из них. Сейчас, поскольку они пережили оговоренный срок, сумма, естественно, перечислялась на их имя. Но дело было не только в этом.

— Теперь эти деньги и мои и не мои, — сказала она. — Ведь я предназначала их тебе… Поэтому я положила их на сберкнижку на твое имя…

Она вынула из ящика стола тоненькую красную книжицу и протянула ее мне. Окончательно растерявшись, я раскрыл ее. Кроме моего имени, там значился вклад на тысячу левов новыми деньгами.

— Это значит, что я, когда захочу, могу брать деньги? Так?

— Именно так, глупенький, — сказала она и погладила меня по голове. — Только не растранжирь их одним махом… Тебе уже двадцать лет… Пора чувствовать себя самостоятельным… А какая может быть самостоятельность, если на самые пустяковые расходы приходится просить…

Я призадумался.

— Сказать ему про эти деньги? — смущенно спросил я.

— По-моему, надо, — спокойно ответила она.

— А почему, собственно, надо? — возразил я. — Почему он ничего не сказал мне о своей страховке?

— Ты хочешь спросить, почему и он не отдал тебе деньги? — усмехнулась она. — Это совсем другое дело — ведь он тебя содержит.

— Да, но мог хотя бы сказать, — упорствовал я.

— Будто ты его не знаешь, — сказала она. — Что он молчал, это неважно… Вот если б он дал тебе хоть часть денег…

Она умолкла и задумалась — как мне показалось, совсем о другом. Я воспользовался моментом и налил себе третью рюмку.

— Ты видишься с Лили? — вдруг спросила она.

Лили была ее падчерица.

— Да, иногда… Почему ты спрашиваешь?

Она явно колебалась, сказать мне или нет.

— С этой девочкой что-то неладное, — озабоченно сказала она. — С некоторых пор ходит сама не своя… И в университете дела пошли неважно…

Я тоже призадумался, но в голову мне ничего не приходило.

— Порасспрошу ее, — сказал я наконец. — Хорошо?

— Хорошо, — сказала она. — Но только поделикатней…

2

Они сидели за своим излюбленным столиком за голубой шторой, у витрины. Когда я подсел к ним, из всех троих на меня посмотрела только Бистра. На миг мне показалось, что ее взгляд, острый и проницательный, пронзил меня, как вращающаяся с бешеной скоростью бормашина. Я не раз поражался ее отнюдь не девичьей способности молниеносно высверливать тебя взглядом, а затем часами ковыряться во взятой пробе.