Рана - [7]

Я еще немного постояла. Я хотела запомнить это место. Я хотела запомнить это место так, как хочешь вместить в себя красивый пейзаж, хоть оно и было безобразным. Но оно было важным. И оно, как и любое другое важное место, в меня не вмещалось.

Я села в машину и взяла урну к себе на руки. Дальше мне нужно было ехать в пенсионный фонд. Меня туда повезли по степи.

Интересно, думала я, мы уже прокатали триста рублей или еще нет.

Когда я думаю о теле, я вижу эту степь, степь или пустырь. Такой пустырь, как, представляется мне, был в Сибири, там, где мы жили когда-то. Серый пустырь недалеко от почты с выжженной и покрытой пылью травой: то там, то здесь я вижу торчащие из земли осколки бетона и арматуры.

Почему так происходит? Когда вспоминаю тело мамы, я чувствую, что что-то тянет во мне. Это чувство похоже на тоску.

Когда перед сном глажу себя по животу, я вспоминаю маму. Ее полупрофиль и голос. Это воспоминание вызывает у меня чувство горькой утраты. Как будто мамино присутствие в этом мире связано с какой-то ошибкой или нелепостью. Саму себя я ощущаю как случайность. Но я есть. И она была в этом мире.

Степь – это обнаженное тело земли.

Но степь не случайна, и я не случайна. И мама не случайна.

Когда лежу перед сном в темноте, я все смотрю и смотрю в эту темноту и прокручиваю в своем уме картинку из зала прощания. Темный зал прощания с дешевыми тяжелыми стульями, занавешенными окнами и глупой пластиковой музыкой. В самом центре пятно нежно-масляного цвета – гроб, в котором лежит тело мамы. Смотрю на нее, смотрю так, как будто что-то может измениться. Нет, она не оживет, не двинет ртом. Но что-то должно измениться. Картинка в моей голове должна преобразоваться во что-то новое или хотя бы в пустоту. Но пустота не приходит, как не приходит и покой.

Я видела краешек больнично-голубой сорочки под ее смертным платьем. Воротник сорочки лежал на ее вздыбленной грудной клетке. Кто-то своими руками одел ее тело, вымыл волосы, подкрасил и положил в гроб. Сама я к ней прикоснуться не смогла.

Я только протянула к ней внешнюю сторону ладони так, как будто хотела потрогать температуру. Я прикоснулась к ее виску, к тому виску, который целовала на прощанье. Она была как камень холодная, но верхний слой тканей уже подтаял, поэтому я почувствовала, как живой упругости нет, есть только податливая ледяная ткань виска. Я медленно убрала руку. Теперь я все думаю: если бы я надолго прикоснулась к ее телу, к ее руке, лицу, ноге, что бы было сейчас со мной, как работала бы моя память? Может быть, прикоснувшись к ней тщательно, без опаски, приняв своей рукой ее холод и мертвость, я бы ускорила процесс превращения ее в пустоту в собственной голове. Скорее всего, нет. Моя память хранила бы это телесное переживание близости мертвого материнского тела.

Ничто не может превратить ее в пустоту. Она все лежит и лежит внутри меня в своем сияющем гробе. Как если бы она была мой неотъемлемый и необходимый орган. Похоже, так оно и есть. Она моя неотъемлемая рана.

Рана не от того, что она не осталась живой, а от того, что она вообще была.

В гробу, в нежном белоснежном шелке она была завершенной моей болью. Такой красивой и нарядной, как куколка. Если бы я собирала цветок на свое платье, я бы выбрала грубую черную сердцевину и сверкающие, светящиеся в полумраке желтые и белые лепестки.

Я поблагодарила свата и сказала, что дальше сама. Сват кивнул, и я вышла из машины.

В пенсионном фонде женщина сказала, что мне в другое окошко. Я так и сказала, у меня умерла мама, и мне нужно забрать деньги. Работница на меня не посмотрела и дала какой-то надорванный квиток с нацарапанным номером. Сказала ждать, пока загорится мой номер.

Я сидела у табло, держа урну, как драгоценное яйцо, и поглаживая ее. Она была холодная, и в ней был прах человека.

Рядом сидел мужчина в кожаной куртке. У него было немного измятое лицо, но не от похмелья или усталости, а просто такое лицо. Его куртка постоянно скрипела о пластиковую спинку сидения. Он все смотрел то в свой квиток, то в кнопочный телефон. Его номер все не загорался на табло, как и мой.

Я не стала ждать, просто постучала и вошла в кабинет. Там были две женщины, они говорили о своих делах так, как будто они жили в вечном обеденном перерыве. Они дали мне еще один квиток и сказали, чтобы я шла на почту получить пять тысяч сто двадцать семь рублей восемьдесят три копейки. Я подумала, как странно, что человек работал и жил всю жизнь, а ему на смерть дают сущие копейки, гроб и тот стоил дороже. Одна из женщин посмотрела на меня с участием и предложила «пробить» по базе мою маму, чтобы выяснить, не было ли у нее накоплений в других местах. Да какие накопления, сказала я, она всю жизнь перебивалась с копейки на копейку. А та сказала, что я маму недооцениваю, мама скопила в негосударственном пенсионном фонде сто семьдесят тысяч, и я, как правонаследница, могу их получить.

Андрей говорил, что денег у них никогда толком не было, но примерно раз в полгода мама говорила ему, чтобы он собирался на рынок. Они ехали покупать новый телевизор или заказывать шкаф-купе. Перед смертью мама купила новую газовую плиту.