Рамунчо - [37]

Рамунчо бегом поднимается по лестнице в комнату матери. Узнав шаги сына, она приподнимается на своем ложе и напряженно замирает. В сумерках ее фигура кажется совсем белой.

– Раймон! – произносит она глухим постаревшим голосом.

Она протягивает руки, привлекает его к себе и сжимает в объятьях.

– Раймон!

А затем, выговорив это родное имя, она, как бывало раньше в минуты большой нежности, доверчиво приникает головой к его щеке… Тогда он замечает, каким болезненным жаром пышет лицо его матери, ощущает через рубашку худобу ее лихорадочно горячих рук. И впервые ему становится страшно; он понимает, что она, вероятно, очень больна, и его внезапно охватывает ужас при мысли, что она может умереть.

– О, вы совсем одна, матушка! Но кто же за вами ухаживает? Кто за вами смотрит?

– Ухаживать за мной? – отвечает она с внезапной резкостью, потому что вопрос Рамунчо пробудил в ней привычную крестьянскую скупость. – Тратить деньги, скажи на милость, зачем это нужно? Привратница из церкви или старуха Дойамбуру заходят днем и дают мне все, что нужно, все, что велел врач. Хотя, знаешь… лекарства! Какой от них прок! Зажги лампу, милый! Я не вижу тебя… а я хочу тебя видеть!

А когда вспыхивает контрабандная испанская спичка и лампа загорается, она, с бесконечной нежностью глядя на сына, произносит таким ласковым голосом, каким обычно говорят с совсем маленьким обожаемым ребенком:

– О! у тебя усы! Какие у тебя длинные усы, мой мальчик! Я совсем не узнаю моего Рамунчо! Придвинь лампу, родной, придвинь ее, чтобы я могла как следует разглядеть тебя!

И пока она с нежностью вглядывается в любимые черты, он тоже всматривается в лицо матери. Теперь при свете лампы он с ужасом видит, как она переменилась: щеки ввалились, волосы стали почти совсем седыми; даже глаза ее изменились и словно погасли. Лицо ее отмечено зловещей и неизгладимой печатью времени, страдания и смерти.

По щекам Франкиты стекают две маленькие быстрые слезинки. Глаза ее расширяются и словно молодеют, загораясь отчаянным протестом и ненавистью.

– О! эта женщина!.. – говорит она вдруг. – О! ты только подумай! Эта Долорес!..

В этом оборвавшемся на полуслове крике звучит вся скопившаяся за тридцать лет зависть и беспощадная ненависть, которую она с детских лет питала к этой женщине, в конце концов сумевшей разбить жизнь ее сына.

Мать и сын молчат. Он, опустив голову, сидит около постели, держа в своих руках исхудавшую горячечную руку матери. Она прерывисто дышит, словно ее гнетет какая-то мысль, которую она не решается высказать:

– Скажи мне, Раймон!.. Я хотела тебя спросить… Что ты теперь собираешься делать? У тебя есть планы на будущее?..

– Не знаю, матушка… Надо подумать, посмотреть… Ты меня так сразу об этом спрашиваешь… У нас ведь еще будет время поговорить об этом, правда?.. Может быть, уеду в Южную Америку?

– Ах! да, – тихо говорит она, и в голосе ее звучит давнишний затаенный ужас… – в Южную Америку… Да, я этого ожидала… что ты так решишь… Я это знала, знала… – почти простонала она и молитвенно сложила руки, словно ища защиты у Всевышнего.

3

На следующее утро, когда такое же лучезарное, как и накануне, солнце пробилось сквозь ночные облака, Рамунчо отправился бродить по деревне и в ее окрестностях. Тщательно одетый, с лихо закрученными усами, гордо выпяченной грудью, элегантный, серьезный и красивый, он шел по деревне, чтобы посмотреть людей и показать себя, ребячливый в своей серьезности и чуть-чуть счастливый в своем отчаянии. Проснувшись, мать сказала ему:

– Честное слово, я чувствую себя лучше. Сегодня воскресенье, пойди погуляй, прошу тебя.

Прохожие оборачивались ему вслед, перешептывались, а потом шли поделиться новостью: «Сын Франкиты вернулся домой; он стал таким красавцем!»

В природе еще повсюду сохранялась иллюзия лета, и тем не менее все дышало какой-то невыразимой печалью медлительного ухода. Унылым казался пиренейский пейзаж в невозмутимом сиянии льющихся с неба лучей. И цветы, и травы, и деревья, казалось, замерли, утомленные жизнью, в покорном ожидании смерти.

Изгибы тропинки, дома, каждое деревце, все напоминало Рамунчо о прошлом, которое было неразрывно связано с Грациозой. И с каждым шагом, с каждым новым воспоминанием с мучительной ясностью врезался в его сознание не подлежащий обжалованию приговор: «Все кончено, ты навеки один, Грациозу у тебя похитили и заперли…» Каждый поворот дороги вызывал в памяти новые воспоминания и новую боль. А рядом с болью воспоминаний в глубине души глухо билась неотступная, тревожная мысль: его мать больна, очень больна, может быть, даже смертельно…

Встречные прохожие приветливо заговаривали с ним на милом его сердцу баскском языке, по-прежнему живом и звучном, несмотря на его весьма почтенный возраст, а седобородые старики в беретах не прочь были потолковать о лапте с этим лихим игроком, вернувшимся в отчий дом. Но после первых приветственных слов улыбки внезапно гасли, несмотря на сияющее в голубом небе солнце; собеседник смущенно замолкал, вспомнив об ушедшей в монастырь Грациозе и об умирающей Франките.

Кровь бросилась ему в лицо, когда он издали увидел возвращающуюся домой Долорес. Какой одряхлевшей и удрученной выглядела эта женщина! Она, конечно, тоже его узнала и тотчас отвернулась, прикрыв черной мантильей свое суровое и непреклонное лицо. Он почувствовал даже что-то вроде жалости, увидев, как она переменилась. «Эта женщина сразила себя тем же ударом, что и меня, – подумал он, – и теперь она будет одна и в старости и в смерти…»