Рамунчо - [27]

Слава Тебе, царица Ангелов! Звезда морей, слава Тебе!

О! Как ослепительна белизна лилий, освещенных свечами, как сияют их белые лепестки, осыпанные золотистой пыльцой! О! Как благоухают они в церкви и в садах весенними сумерками!

И едва Грациоза входила туда вечером, под замирающий гул колоколов, сменив бледный сумрак утопающего в розах кладбища на усыпанную звездами свечей ночь церкви, ароматы сена и роз на запах ладана и срезанных лилий, теплый и живой воздух мая на тяжелый могильный холод, которым протекшие столетия наполняют древние храмы, тотчас же какой-то особый покой снисходил в ее душу, усмирял желания, звал к отречению от всех земных радостей.

А потом, когда, преклонив колени, она слышала первые звуки взлетающих к гулким сводам песнопений, ее восторг переходил в религиозный экстаз, перед ее взором проплывали белые видения: белизна, белизна повсюду; лилии, мириады белых букетов и белые крылья, трепет ангельских крыльев.

О! Только бы оставаться так как можно дольше, забыть обо всем, ощущать себя чистой, освященной, непорочной под этим завораживающим, нежным, неумолимо влекущим взглядом Пресвятой Девы в длинных белых одеждах, устремленным на нее с высоты престола.

Но когда она выходила из церкви, весна снова обволакивала ее теплым дыханием жизни, и воспоминание о свидании, которое она обещала вчера, вчера, как и во все прочие дни, вихрем уносило прочь все церковные видения. Желание очутиться рядом с Рамунчо, вдохнуть запах его волос, почувствовать легкое прикосновение его усов и вкус его поцелуя кружило ей голову; ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание и упадет как подкошенная к ногам своих странных подруг, невозмутимых, словно призраки, черных монашенок.

И в условленный час, вопреки всем своим решениям, полная тревожного и страстного ожидания, она спешит к заветной скамье, вздрагивает от малейшего шороха в объятом мраком саду, замирает от мучительного нетерпения и страха, если любимый хоть на мгновение опаздывает.

И он всегда приходил бесшумным шагом контрабандиста, с не меньшим количеством предосторожностей и хитростей, чем для самых опасных ночных вылазок.

В дождливые ночи, на которые так щедра весна в краю басков, она оставалась в комнате на первом этаже, а он садился на подоконник открытого окна, не пытаясь войти, а впрочем, и не имея на это разрешения. Так они и сидели, она внутри, он снаружи, но руки их сплетались, а щека нежно прижималась к щеке.

В хорошую погоду она выпрыгивала из низкого окна и ждала его в саду на скамейке, где происходили их долгие молчаливые свидания. В этих свиданиях не было обычного шепота влюбленных, в них почти не было слов. Они не решались говорить, опасаясь быть обнаруженными, – ведь ночью слышен малейший шепот. Да и зачем было им говорить, если ничто не грозило помешать их встречам? Что могли они сказать друг другу, что говорило бы красноречивее, чем их сплетенные руки и склоненные друг к другу головы?

Страх быть застигнутыми врасплох заставлял их быть все время настороже, и эта тревога делала еще более сладостными те мгновения, когда, оправившись от испуга, они могли вновь отдаться своему чувству. Впрочем, опасались они только Аррошкоа, который был в курсе всех дел Рамунчо и не хуже него умел бесшумно передвигаться в ночном мраке. Он, конечно, был на стороне влюбленных, но кто знает, что бы он сделал, случись ему все узнать?..

О! старые каменные скамьи под деревьями у дверей одиноко стоящих домов в теплые весенние вечера!.. Их скамья была настоящим тайником любви, и каждый вечер в их честь раздавалась серенада: среди камней соседней стены жили древесные лягушки, и с наступлением ночи эти крохотные обитатели юга начинали свою нехитрую песенку: всего лишь одна повторяющаяся нота, короткая и забавная, напоминающая одновременно и звон хрустального колокольчика, и детский смех. Словно кто-то легко, без нажима прикасался к клавишам небесного органа. Эти лягушки были повсюду и перекликались на разные лады. Даже те, что прятались под скамейкой, совсем рядом с ними, успокоенные их неподвижностью, время от времени начинали петь. Услышав этот внезапно раздавшийся совсем рядом нежный звук, они вздрагивали от неожиданности и улыбались. Эта музыка словно наполняла жизнью восхитительную темноту ночи, проникая и в гущу листвы, и в камни, и в черные трещины в стенах и скалах; она напоминала то ли перезвон колоколов крохотных церквей, то ли тоненькое, чуть-чуть насмешливое – и совсем беззлобное – робкое пение гномов, пронизывающее ночь трепетом жизни и любви.

После пьянящей дерзости первых встреч они стали еще более пугливыми. Когда им надо было что-то сказать друг другу, они без слов брались за руки; это означало, что нужно тихо-тихо, по-кошачьи, идти до аллеи за домом, где можно говорить, не опасаясь быть услышанными.

– А где мы будем жить, Грациоза? – спросил как-то Рамунчо.

– Но… я думала, у тебя…

– Да! Я тоже… я тоже так думал… Только я боялся, что тебе будет грустно жить так далеко от церкви и от площади…

– О, разве с тобой мне может быть где-нибудь грустно?

– Тогда мы выселим тех, кто живет внизу, и займем большую комнату, которая выходит на дорогу в Аспариц…