Рамунчо - [12]

Осенний день угасает. В теплом воздухе бесшумно скользят летучие мыши. Один за другим начинают разъезжаться зрители из соседних деревушек. Десяток уже запряженных повозок зажигают фонари, трогаются с места и под перезвон колокольчиков исчезают в уже совсем темных лощинах. В прозрачном воздухе отчетливо видны фигуры женщин и хорошеньких девушек, сидящих под сводами чинар на скамьях перед домом. Они кажутся сейчас просто светлыми силуэтами, их праздничные платья смотрятся белыми и розовыми пятнами, а вот то, бледно-голубое, к которому прикованы глаза Рамунчо, – это новое платье Грациозы.

Заполняющая все своей гигантской расплывчатой тенью Гизуна кажется источником разливающегося над деревней мрака. И вдруг в тишине раздается благочестивый звон колоколов, напоминающий забывчивым человеческим душам о пристанище мертвых, о кипарисах вокруг колокольни, о великом таинстве неба, молитвы и неизбежной смерти.

И какая печаль внезапно разливается над затерянной в горах деревушкой, когда праздник завершен, когда погас свет солнца, когда вновь ощущается дыхание осени!

Эти люди, только что так пылко отдававшиеся непритязательным удовольствиям дня, прекрасно знают, что в городах существуют более яркие, красивые и не столь скоротечные празднества; но это нечто особенное, это праздник их края, их собственной страны, и ничто не заменит им эти мимолетные мгновения, к которым они готовились так задолго, которых они так ждали… Обрученные, влюбленные, которые через мгновение расстанутся, разойдутся по своим домам, разбросанным по склонам Пиренеев, мужья и жены, которые завтра вернутся к своей суровой и однообразной жизни, смотрят друг на друга в сгущающемся сумраке, и в их полном сожаления взоре звучит немой вопрос: «Неужели все уже кончено? Неужели это все?..»

5

Восемь часов вечера. Все, за исключением викария, отправились под предводительством Ичуа ужинать в трактир; потом, блаженно расслабившись, они еще долго сидели за столом, окутанные дымом контрабандных сигарет, слушая чудесные импровизации братьев Ирагола. А тем временем на улице девушки, взявшись за руки, маленькими группками то и дело подходили к трактиру, заглядывали в окна, с любопытством наблюдая за движущимися в облаках дыма силуэтами мужчин в одинаковых круглых беретах.

Но вот с площади доносятся первые такты фанданго, и все юноши и девушки, местные и те, что пришли из соседних горных деревень и остались на танцы, сбегаются со всех сторон на звуки духового оркестра. Некоторые, чтобы не упустить ни одного мгновения, уже танцуют и вбегают на площадь, кружась в вихре фанданго.

И вот уже кружится вся площадь, залитая светом молодого месяца, чьи изящные и светлые рога венчают вершину огромной и тяжелой горы. В этом танце нет ни объятий, ни соприкосновения рук; юноша и девушка двигаются с ритмичной грацией, держась все время на одном расстоянии друг от друга, будто скованные невидимым магнитом.

Серп месяца вдруг исчезает, словно проглоченный мрачной горой. Тогда приносят фонари и развешивают их на ветках чинар; теперь юноши могут лучше разглядеть танцующих перед ними девушек, которые все время словно стремятся убежать и тем не менее не удаляются ни на шаг; почти все они хорошенькие и такие изящные в своих модных платьях и воздушных шарфах. Юноши, по обыкновению серьезные, сопровождают танец ритмичным пощелкиванием пальцев; у них гладко выбритые смуглые лица, на которые труды пахаря, контрабандиста или моряка наложили печать особой, почти аскетической худобы. Однако их крепкие загорелые шеи, могучие, широкие плечи говорят об огромной силе, той силе, что таится в недрах этого древнего, сурового и благочестивого народа.

Фанданго кружится и колышется в ритме старинного вальса. Поднятые руки движутся в воздухе, ритмично поднимаясь и опускаясь в такт движениям тела. Веревочные подошвы их туфель делают танец бесшумным и удивительно легким. Слышен лишь шорох платьев и сухое пощелкивание пальцев, имитирующее звук кастаньет. С чисто испанской грацией девушки покачивают тонко перетянутой талией и округлыми бедрами, а широкие рукава их платьев словно крылья взмывают в воздух.

Сначала, охваченные детской радостью стремительного и ритмичного движения под звуки оркестра, Рамунчо и Грациоза танцуют молча. Есть нечто целомудренное в этом танце, где тела никогда не соприкасаются.

Но будут еще и вальсы, и кадрили, и прогулки рука об руку, позволяющие влюбленным касаться друг друга и беседовать.

– Так, стало быть, Рамунчо, это и станет твоим будущим? Игра в лапту, да? – спросила Грациоза.

Пока музыканты отдыхали, они прогуливались рука об руку немного в стороне от других, под сенью уже осыпавшихся чинар в весенней теплоте ноябрьской ночи.

– Почему бы и нет! – ответил Рамунчо. – У нас это ремесло не хуже любого другого и позволяет неплохо зарабатывать, пока, конечно, есть силы… А время от времени можно ездить в Южную Америку, как Ирун и Горостеги. Один сезон в Буэнос-Айресе дает двадцать – тридцать тысяч франков.

– О, Южная Америка! – восторженно воскликнула Грациоза. – Какое счастье! Я всегда мечтала побывать в Южной Америке! Переплыть океан, чтобы увидеть эту прекрасную страну! И мы бы разыскали твоего дядюшку Игнацио, а потом моих двоюродных братьев Бидегайна; у них ферма на границе с Уругваем, в прериях.