Рампа и жизнь - [52]

Это было на каком-то обычном ужине в ресторане, в шумной компании, когда много выпили и наговорились, и навспоминались.

Шаляпин откинул голову на спинку дивана, на котором, посередине, председательствуя, он сидел один.

Глаза его были закрыты, лицо утомлено и измучено, руки повисли, как плети.

Казалось, что он задремал. Но нет, не задремал.

Правая рука поднялась и сделала вдруг останавливающий жест.

Все стихло.

И, не открывая глаз, как бы разговаривая сам с собою, Шаляпин медленно и проникновенно начал читать:

«Свинья под дубом вековым

Наелась желудей до сыта, до отвала;

Наевшись, выспалась под ним,

Потом, глаза продравши, встала,

И рылом подрывать у дуба корни стала.

– „Ведь это дереву вредит, —

Ей с дуба ворон говорит:

– Коль корни обнажишь, оно засохнуть может“,

– „Пусть сохнет, – говорит свинья, —

Ничуть меня то не тревожит;

В нем проку мало вижу я;

Хоть век его не будь, – ничуть не пожалею:

Лишь были б желуди: ведь я от них жирею“.

– „Неблагодарная! – промолвил дуб ей тут:

Когда бы вверх могла поднять ты рыло,

Тебе бы видно было,

Что эти желуди на мне растут“.»

– Понятно? – вдруг открыв глаза, спросил полупьяный Шаляпин, – понятно или нет?

– Понятно! – хором ответили на все согласные собутыльники.

– Ни черта непонятно! – ответил Шаляпин, – за это стихотворение (он так и сказал: стихотворение), всю современную русскую литературу отдам и моего друга Максима в придачу. Ну, а теперь давайте платить по счету и по домам. Ай, да у меня, кажется, денег нет…

И он полез по карманам и вдруг из жилета вытащил какую-то бумажку.

– Нет, пятьдесят франков есть. Довольно с меня будет, ай нет?

– Довольно, довольно, Федор Иванович, – кисло закричали собутыльники.

– Спойте «Дубинушку», Федор Иванович…

– Что-о? «Дубинушку»? Пусть медведь поет.

И пошел, пошатываясь, к двери.

– Боже мой, как вы читаете, Федор Иванович! Какой из вас драматический актер вышел бы…

– Драматический актер? – и Шаляпин круто обернулся, сжал руку в кулак и ушел.

* * *

Я подписал с Шаляпиным контракт на ряд европейских стран.

За каждый спектакль, по три тысячи долларов. Начинаем с Варшавы.

Шаляпин останавливается в «Бристоле». Я неподалеку, в «Европейской». По разным соображениям, я никогда не останавливался с ним в одном и том же отеле.

И сейчас же около Федора Ивановича, как бесы в октябре, закружились благоприятели.

Благоприятели первым долгом затащили его в «Фукетц», где были сосредоточены лучшие коньяки Варшавы, якобы оставшиеся еще от времен Наполеона.

И началась баталия.

Мне становится известно, что за три дня до концерта, каждую ночь Шаляпин возвращается домой «мокренький»…

Что делать?

Он не гимназист, я не инспектор.

Но сердце у меня начало побаливать. Быть беде!

– Пересушит связки, иди потом, доказывай!

За час до концерта являюсь к нему в «Бристоль» и застаю его во всем параде. Фрак на нем сидел восхитительно. Вид сияющий и как будто вполне благополучный.

Садимся на извозчика и подкатываем к театру.

У подъезда толпа неслыханная.

Пробрались за кулисы. Настроение у издерганного Федора Ивановича неожиданно изменилось. Раздражен. Печален. Взгляд потухший.

Оставил его одного в уборной и не успел дверь за собой закрыть, как слышу и ушам своим не верю: Шаляпин разговаривает сам с собой… И как разговаривает, и что говорит!

– Боже, – слышу я, – Бог Авраама, Исаака и Иакова! Не оставь меня в эту трудную минуту. Пожалей не меня, но детей моих. Верни мне голос на один только час. Всего на один час. Ты сотворил небо и землю в один день. Не отвергни меня, как Бориса, от лица Твоего. Укрепи Твой дар драгоценный, прости меня и мои согрешения, вольные и невольные…

Я, как ни в чем не бывало, постучался в дверь.

– Скоро начинать, Федор Иванович, – сказал я.

– Начинать-то начинать, да начиналки нет, – мрачно ответил Шаляпин, – прийдется, Леня, перенести концерт!

Меня в жар бросило.

– Никак нельзя, Федор Иванович, у нас нет свободных дней.

– Я не могу петь сегодня. Горло пересохло. Ни один звук не идет. Молился Богу, просил Бога – ничего. Не слышит. Не отвечает.

– Успокойтесь, Федор Иванович. Все будет хорошо. Выйдете на эстраду, и зал, овации, аплодисменты, и все станет на место.

– Не сегодня, – отвечал он, – не сегодня!

Я выскочил пулей и, как в воду бросился, велел давать занавес.

По программе концерт начинался выступлением шаляпинского аккомпаниатора, весьма посредственного пианиста.

Этот самонадеянный музыкант не нашел ничего лучшего, как угостить варшавян… Шопеном.

После «Вальса» и «Ноктюрна» бедняга прибежал за кулисы потный, растерянный и явно убитый.

Пот с него катился градом, воротник смок, можно было подумать, что верст двадцать он бежал без передышки.

– Трудная публика, ох, мать моя, трудная, – не переставая лепетал незадачливый Епиходов.

Все это окончательно доканало бедного Федора Ивановича.

Я чувствовал, что у меня земля горит под ногами, но…

Была единственная надежда: услышит боевой сигнал и оживет! А может и нет?!

Одним словом, был я в положении той бабы, которая с печки летит и, покуда на пол грохнется, семьдесят семь дум передумает.

Но вот Шаляпин встрепенулся и обычным своим завоевательским шагом пошел на сцену.